Сиантос на минутку задумался.

— Есть в Софии человек по имени Марукакис, — сказал он наконец. — Софийский корреспондент французского новостного агентства. Я с ним лично не знаком, но могу постараться достать рекомендательное письмо от своего друга.

Они сидели в ресторане, Сиантос украдкой огляделся и понизил голос:

— Есть только одна проблема. Я случайно узнал, что у него… — голос стал еще тише; Латимер уже был готов к чему-то вроде проказы, — коммунистические наклонности, — шепотом закончил Сиантос.

Латимер удивленно поднял брови:

— Никогда не считал это недостатком. Все коммунисты, которых я когда-либо встречал, оказывались очень умными людьми.

Сиантос выглядел потрясенным.

— Что вы такое говорите, друг мой? Это опасно. В Греции марксистские идеи запрещены.

— Когда я смогу забрать письмо?

— Ужас! — вздохнул Сиантос. — Ладно, я достану его для вас завтра. Вы, писатели…

В течение недели Латимер получил рекомендательное письмо, затем греческую выездную и болгарскую въездную визы и сел на ночной поезд до Софии.

Народу в поезде было немного, и он надеялся, что будет в купе спального вагона один. Но за пять минут до отправления внесли багаж и разместили его над пустым местом. Владелец багажа не заставил себя долго ждать.

— Мне следует извиниться: я нарушил ваше уединение, — обратился он к Латимеру по-английски.

Это был полный человек нездорового вида, лет пятидесяти пяти. Он повернулся к носильщику, чтобы дать тому на чай, и Латимера впечатлило то, что задняя часть его брюк смешно провисла, делая его похожим на слона. Потом Латимер увидел лицо попутчика — бесформенное, землистого цвета, оно свидетельствовало о том, что его владелец постоянного переедает и мало спит.

Над двумя большими щеками-мешками обнаружилась пара голубых, налитых кровью глаз. Неопределенной формы нос производил впечатление резинового. А вот рот придавал лицу выразительность. Бледные и плохо очерченные губы выглядели полнее, чем были на самом деле. Постоянно растянутые в слащавой улыбке, они обрамляли неестественно белые и ровные искусственные зубы. А вместе с заплаканными глазами лицо создавало впечатление приторного терпения в несчастии, пугающего своей интенсивностью.

Лицо говорило: этот человек страдал, ему наносила нечеловечески жестокие удары карающая судьба. Но несмотря на это, он сохранил простую веру в людскую добродетель. Лицо говорило: перед вами мученик, который улыбался сквозь языки пламени — улыбался, оплакивая страдания других.

Он напомнил Латимеру одного первосвященника из Англии, которого лишили духовного сана за растрату церковных денег.

— Место свободно, — сказал Латимер. — Вы ничем мне не помешали.

Но про себя отметил, что дыхание у мужчины тяжелое и шумное и нос забит. Скорее всего тот храпит.

Прибывший пассажир сел на свое место и медленно покачал головой.

— Очень любезно с вашей стороны! В наши дни так мало в мире доброты! Люди не думают о других! — Его налитые кровью глаза встретились с глазами Латимера. — Могу я спросить, куда вы направляетесь?

— В Софию.

— В Софию? Правда? Красивый город, красивый. А я дальше, до Бухареста. Надеюсь, мы неплохо проведем время в пути.

Латимер с ним согласился.

Толстяк говорил по-английски правильно, но с отвратительным акцентом, который Латимер затруднялся определить. Время от времени хороший английский исчерпывался в середине сложного предложения, и завершалось оно бегло по-французски или по-немецки. У Латимера создалось впечатление, что попутчик выучил английский по книгам.

Толстяк повернулся и стал распаковывать небольшой саквояж, где лежали шерстяная пижама, носки для сна и книга в мягком переплете с загнутыми страницами. Латимер умудрился увидеть название книги: «Перлы житейской мудрости» на французском.

Аккуратно разложив вещи на полке, сосед достал пачку тонких греческих сигар.

— Не против, если я покурю? — спросил он, протягивая пачку.

— Пожалуйста. А сам не буду, спасибо.

Поезд стал набирать скорость. Вошел проводник, чтобы застелить постели. Когда он ушел, Латимер частично разделся и прилег. Толстяк взял книгу, но затем снова ее отложил.

— Знаете, — начал он, — когда проводник сказал, что в поезде едет англичанин, я понял, что предстоит приятное путешествие.

Попутчик пустил в ход свою улыбку, приторную и полную сочувствия; у Латимера было ощущение, что кто-то незримый стал гладить его по голове.

— Очень мило с вашей стороны.

— Нет, я действительно так считаю.

Его глаза затуманились, так как дым раздражал их. Он промокнул их одним из носков.

— С моей стороны очень глупо курить, — продолжал попутчик с сожалением. — Всевышний мудро наградил меня слабым зрением. Наверняка у него была на то причина. Я бы мог более ярко воспринимать красоты его творения — мать-природу во всем ее изысканном одеянии: деревья, цветы, облака, небо, покрытые снегом холмы, превосходные виды, закат во всем его золотом великолепии.

— Вам следует носить очки.

Толстяк покачал головой.

— Если бы мне нужны были очки, — торжественно заявил он, — Всевышний направил бы меня на их поиски! Друг мой, разве вы не ощущаете, что где-то над нами, рядом с нами, внутри нас существует сила, судьба, которая указывает нам, что делать?

— Это очень серьезный вопрос.

— Но только потому, что мы сами не так просты, не так смиренны, чтобы понять. Чтобы быть философом, не нужно много учиться. Нужно только быть простым и смиренным.

И он просто и смиренно взглянул на Латимера.

— Живи и дай жить другим — вот секрет счастья. Оставь Всевышнему отвечать на вопросы, которые находятся за пределами нашего скромного понимания. Нельзя идти наперекор собственной судьбе.

Если Всевышний пожелает, чтобы мы совершали ужасные поступки, значит, на то есть причина. Просто она не всегда нам ясна. Мы должны принять его волю, даже если кто-то будет богатым, в то время как другие останутся бедными.

Рыгнув, попутчик бросил взгляд на чемоданы над головой Латимера. Улыбка стала причудливо снисходительной.

— Я часто думаю, — продолжал он, — что, путешествуя в поезде, можно найти много пищи для размышления. Вы так не считаете? Например, багаж. Как это свойственно человеческому существу! На своем жизненном пути он собирает много красочных бирок. Однако бирки — лишь внешняя оболочка, лицо, которое чемодан явит миру. Важно то, что внутри. И так часто, — он уныло покачал головой, — так часто в чемодане не оказывается ничего прекрасного. Вы со мной не согласны?

Латимер уклончиво что-то пробормотал. Ему этот разговор был неприятен.