Не ведая, что углядел в ней прокаженный, Мирелла разъясняла суть песни водоносов, которую придумала она взамен данного бургомистром клича. Прокаженный с трудом поспевал за ее бойкой и живой речью. Вдруг решив, видно, не тратить боле попусту слов, она замолкла – и принялась петь:

Песнь прокаженных

Прокаженному почудилось, что переменился ветер. Встревожась, он отступил вбок. Ему было строго заповедано заговаривать с кем-либо, стоя с ним по ветру, дабы воздух не донес тлетворные миазмы до тех, кто в добром здравии. Смутившись, шагнул он вправо, влево, но понял наконец, что ни единое дуновение не колебало знойный и тяжелый воздух, придавивший улицу еще с зари.

Просто волоски на руках его встали дыбом от юницыной песни. Ее голос, прорезавший тишину пустынного града, вмиг увлек его.

– Ну как, запомните? Удержите в памяти напев да слова?

Прокаженный собрался с духом и кивнул. Девица, довольная ответом, простилась и ушла. Прокаженный смотрел ей вослед. Сердце еще неистовствовало в его груди. Он глядел, как взваливает она ведра на плечи. И скоро вновь стала она простой водоноской, нищей безымянной девчонкой.

Прокаженный взглянул на небо. Солнце стояло высоко. Близился шестой час, а с ним – конец утру. Скоро вход в город снова будет ему заказан. Пора возвращаться в лепрозорий. Он двинулся в путь. А по пути напевал ту песнь, что выдумала ему странная девица. И за каждой строкой поводил трещоткой. И казалось ему, что от напева и идется прямее, и ноги гордо несут увечное, истерзанное тело.

Едва колокола церкви Святого Бонифация возвестили, что утро кончилось и начался день, все окошки в Гамельне разом распахнулись. Горожане в большом нетерпении покидали свои темные, душные и недоступные для сквозняков жилища. Возбуждало спешность и то, что в сей день назначен был праздник, а до танцев и увеселений все были охочи.

* * *

В Средние века на каждый третий день приходилось по празднику. На этот раз поминали святую Вильгефорту, прозванную Избавительницей. Мученица сия смогла избегнуть приставаний и надруганий пьяных солдат. Бог защитил ее, внезапно одарив чудесной густой бородой. Насильники сочли облик ее столь неблаговидным, что отступились с миром.

Зной стоял до того крепкий, что и не продохнуть. Дабы горожанам, пока идут они через город, не свариться вкрутую, как яйца, мостовые обильно поливались, а меж домов натягивались веревки, поверх которых накидывали для тени тростник.

Праздник открывался торжественным шествием от каланчи до церкви. Многоимная знать проходила на радость горожанам. Простой люд толкался, стремясь получше разглядеть вельмож, втянуть сладкий дух их благовоний и ароматных мазей, а то и огладить украдкой полу их богатых нарядов. Но, по счастью, путь шествию расчищала цепочка стражников, охраняя тела благородных господ обоего пола, без чего течение толпы непременно бы их унесло.

Первым выступал бургомистр в изысканных одеждах, заполняя широкую накидку своим дородным торсом. Обильно умащенный ароматами, он гордо ступал под сенью драгоценнейшей оперенной шляпы, и упитанные телеса его благолепно колыхались.

Второй шла супруга его с властным лицом под двурогим головным убором, вся обсыпанная жемчугами и шуршащая шелками да атласами. Она превосходила всех величавостью осанки, надменная стать ее внушала трепет.

Третьими выступали члены магистрата, задрав носы и выпятив грудь, дабы все могли узреть их отличный знак – руно на цепочке.

Четвертыми следовали чиновные люди: судьи и прокуроры, ученые мужи, титулованные врачи, люди почтенных занятий и именитые горожане, выстроенные по знатности.

Пятыми шли самые имущие из мещан, а следом – их ликующие супруги, разодетые по такому случаю в лучшие свои наряды.

Все шествовали грузным шагом, изнемогая от собственной важности и навалившегося зноя. Церковная прохлада была как нельзя более кстати. Участники шествия смиренно расселись в первых рядах. За ними стоя разместился весь Гамельн. Мелкота, как могла, понабилась за колонны внутрь нефа.

Мирелла стояла средь черни, прижимая к себе Пана, а он приник к ней спиной. Прочие водоносы были недалече.

Чудесная речь священника произвела на собравшихся изрядное впечатление. Потрясая единственной рукою, он живописал в мельчайших подробностях мучения адовы. Поведал о смертоносном смраде серных паров. О том, как медленно жарятся грешники да как обгорают, потрескивая, их волосатые кожи, а ногти плавятся, въедаясь в мякоть пальцев. Как диаволицы наматывают кишки их на веретена вместо пряжи. А диаволята вонзают вилы в мясистые ягодицы, и адские пиявки вползают в ноздри, дабы высосать из мозгу кровь.

Прекрасные его слова поселили в сердцах прихожан благой ужас, пособный удержать их на праведном пути. В конце добрый священник ободрил паству:

– Будьте набожны и благоразумны, и никогда нога ваша не ступит на жгучие камни, коими вымощена дорога к диаволовым вратам. Ад назначен для убийц, воров, душегубов и строптивых жен.

Засим мальчик-служка из хора обошел сидящих, собирая пожертвования и дары. Горожане побогаче могли купить индульгенции: так с помощью презренного металла они сокращали срок пребывания в чистилище на указанное число дней.

Жители Гамельна покидали церковь, полные благих зароков, кои они положили себе соблюдать с завтрашнего же дня, – как только кончится гуляние на главной площади.

Помните ли: главная площадь была в самом центре города, меж каланчой, острогом и бургомистровым домом. Посреди нее высился ладный деревянный помост. Здесь столпился весь Гамельн. Горожане ждали в нетерпении, когда же начнут играть музыканты и почнут винные бочки.

Пан примкнул к стайке сирот из приюта, с которыми вместе рос. Он возвышался среди тощей, недокормленной и чумазой ребятни, чуть младше его годами. Монашки бросили их на площади, и мальцы живо щебетали. Пана засы́пали расспросами о новом его ремесле. Он отвечал сдержанно, нарочито небрежно, словно не замечая, как они восторженно таращатся на него.

Мирелла стала в стороне, как можно дальше от толпы. Но едва грянула музыка, не удержалась и подступила ближе.

Бургомистр не счел нужным Гамельну держать музыканта на жалованье. По праздничным дням всякий сколь-нибудь одаренный житель града выволакивал свой инструмент и услаждал сограждан своим талантом. Оттого происходил веселый гвалт, ибо игрецы не стремились к согласию звуков, но норовили заглушить игру соседа своею собственною.

Франц бил по стержням колесной лиры. А что гудела она по временам фальшиво – ну и пусть, зато живо! Кримхильда скребла смычком струну своей скрипки. Герфрид надрывал горло варганом. Криста теребила кро́ту за струны. Клаус с Кунибертом брюзжали и харкали в такт: кто крумхорном с гнутым концом, кто извивным корнетом. Были еще Кордула с волынкой и Кунигунда, что елозила кулисой своего сакбута, выдувая крикливые кантаты. Но разве беда, что сумятица, – при стольком-то веселии!