Мирелла с жадностью внимала сей праздничной какофонии, что была ей куда милей заунывных церковных песнопений. Подавшись вперед всем телом и навострив уши, она не упускала ни звука. С какой охотой подошла бы она, дабы насладиться еще сильней, но не смела приближаться к помосту. Еще подумают, будто она напрашивается на танец, и засмеют, а то и прогонят. Но украдкой, незаметно и для нее самой, стопы ее сами отбивали такт и бедра подрагивали согласно.

А на помосте юноши в воскресных нарядах мелко припрыгивали, выпрямив стан и следя, чтоб не спутать порядок шагов. Дамы изящно вздымали полы юбок в фестонах и игриво обходили кавалеров. Те же кланялись, выступали вперед, отступали назад, старательно выплясывая предписанные кадрилью или бурре колена.

На скамьях сидели старушки, следя, чтоб юноши не слишком прижимали к себе юниц. Поодаль от помоста и чинных взрослых забав носились под музыку дети. Они взялись за руки и весело кружились, влекомые звуками. А потом пошли петлять цепью меж зевак.

Возле Миреллы змейка распалась, и горстка ребятишек обступила ее. Водоноска признала мальцов, которых на днях одарила водой. Они сцепились вокруг нее в хоровод. Мирелла не сдержала смеха. Поддавшись задорным наигрышам и круженью детворы, она на миг забыла сдержанность и пустилась в пляс посреди их круга.

Движения ее были плавны и полны природной прелести. Ребятня вторила ей. Их потешные неуклюжие шажки приходили в согласие, ведомые Миреллой. Сцепив руки, они сходились и расходились разом, в блаженстве следуя за юницей.

Мирелла отдалась усладе танца. И позабыла обо всём.

Но не совсем. С младенчества приучившись быть начеку, она вдруг замерла, учуяв что-то нутром. И открыла глаза. Ей померещилось, что чье-то сварливое лицо гневно смотрит в ее сторону. Она замедлилась, вгляделась и узнала Лотхен, трактирщицу. Та хмурила брови и призывно махала другим горожанам – верно, родителям круживших хороводом мальцов. Вкруг Лотхен стали собираться взрослые горожане: они всё прибывали и недобро поглядывали на водоноску. Мирелла втянула голову в плечи. И, разорвав хоровод к великой досаде малышей, скользнула в толпу, подальше от хулителей.

Но уйти вовсе ей не хватило решимости. Рыская среди зевак, она углядела укромное место между помостом и каланчой. Здесь она была сокрыта ото всех, но вблизи играющих.

Мирелла закрыла глаза, и уши ее налились звуками. И звуки понесли ее прочь из града, вдаль от шума и толкотни улиц, от озлобленных горожан, от приставаний Бедвика, от угроз трактирщицы. И, будучи скрытой от взоров, она закружилась вновь, радостно отдаваясь танцу, чуть не взлетая – столь легки были ее ноги. Пята ее отбивала дробь о каменья мостовой, и дрожь сообщалась бедрам, взбегала по бокам, и руки вздымались сами собой. Мирелла порхала над Гамельном.

Вдруг твердая рука опустилась на ее плечо. От внезапности у Миреллы подкосились ноги. Она едва не пала наземь от страха, но удержалась за стену позади. Открыв глаза, она с ужасом узрела священника. Хоть и был он однорук, однако хватку имел крепкую. Пальцы его сжимали узкое плечо водоноски, впившись в плоть и не давая ей вырваться. Лицо побелело от гнева.

– Бесстыдница! Дрянь вертлявая! Непотребница! – бранился он. – Видано ли, чтоб плясал кто с таким исступлением, точно ведьма на шабаше!

Заслышав слово «ведьма», Мирелла ощутила, как задрожало ее нутро. Она смиренно склонила голову, уперев взор в мостовую.

Священник продолжил отповедь. Танец есть деяние нечестивое! Конечно, по праздникам его терпят, но и здесь, предаваясь танцу, следует сдерживать и умерять себя!

Миреллин подбородок уже уперся в грудь. Священник, каждый воскресный день наставлявший паству, всегда страшил ее. Когда живописал он столикого Диавола, юница забивалась в угол церкви, ибо уверена была, что однажды он ткнет в нее пальцем и отправит на костер.

– И знай: Богу всё ведомо, – прибавил он. – А чрез него и я узнаю́ о всяком прихожанине подноготную. Ведомо мне, что ты путаешься со своими дружками на речном берегу! И даже с нищим голубишься, потаскушка несчастная! Доколе будешь влачить столь нечестивую жизнь?

Он повел рукой, указуя на ее лохмотья.

– И как смеешь ты таскаться по граду в столь непристойном одеянии?

Мирелла согнулась еще ниже. Она сносила священникову брань с покаянным видом. Ни в жизнь не станет он ее слушать. Нечего и пытаться сказать ему, что нет у нее иных одежд, кроме сего отрепья. Мирелла как могла берегла свое рубище все семь годов. Она росла в этих тряпках, а потому, в силу непреложной закономерности, они и стали ей коротки.

Священник гневался гораздо, ибо давно держал водоноску на примете. Не мог он вынести, что по городу снует незамужняя девка. Девицам место – в четырех стенах, за юбками наставниц, откуда не ввергнут они во искушение горожан. Эта же негодница каждый день казала всем свое свежее личико и юное тело с белыми членами, в самом соку. Омерзение пробирало его от такой нескромности.

Увлекшись пламенем своих речей, он уже расписывал в подробностях ее беспутные похождения с половиной града. Чем распалил себя до крупной дрожи в сжимавшей Миреллино плечо руке. Отдуваясь и багровея, он перечислял похотливые ласки, коими докучает она, ненасытная, честным прихожанам.

Мирелла молчала: всё лучше слыть развратницей, чем ведьмой, ибо, как виделось Мирелле, это почитается куда меньшим грехом.

Наконец обличительный пыл священника иссяк. Столь усердно отчитывал он эту блудную овцу, что его прошиб пот. Она же, к удовольствию его, являла признаки раскаяния: склонив поначалу голову, затем согнув и спину, под конец она пала ниц. Священник вздохнул с облегчением. Удалось-таки внедрить толику христианской морали в сие нечестивое тело. Рука его разжалась.

Вдруг раздался превеликий грохот, поднялся крик, инструменты взвыли. Священник обернулся. Мирелла же не преминула улизнуть. Скорым шагом покинула она площадь.

Танцовщики и игрецы, суча ногами по воздуху, лежали навзничь средь груды обломков. То рухнул помост. Крысы подгрызли опоры.

С началом июля-месяца солнце решило, что из Гамельна выйдет превосходная жаровня. Стоило выглянуть из дому, и голову будто обдавало огнем. Горожане проводили самые знойные часы в тени, мужественно снося нестерпимый жар.

Мирелла носилась по солнцепеку, умягчая глотки жаждущих, что предпочитали преть за глухими ставнями. На каждой остановке она опускала руку в ведро, мочила лоб и затылок и шла дальше – напоять чахнущий град.

Лишь одним утешались жители: крысы пропали. Верно, неистовое солнце изжарило их, а может, вредители ушли к горам в поисках тени.

На берегу Везера Мирелла задержалась. Она ласкала руками волны, отдавшись прохладе буйных вод. Затем вновь взвалила ремень с ведрами на плечи.

Уже собираясь уходить, завидела она странное шествие. Трое людей направлялись к реке. Они несли бадью с широким верхом, к которому крепилась необычайно длинная дужка. Мирелла узнала прокаженного, коего встретила пару недель тому назад. Заметив ее, все трое замерли, не решаясь приблизиться. Водоноска приветствовала их и отошла, уступая дорогу.