Я рассмеялся, но не стал спрашивать, есть ли у него кто-нибудь на примете. По мнению Клема, брак был вещью, которая приходит к человеку естественным путем, словно любовь к оливкам. Человек просто соглашается и вступает в брак. Так произошло с ним. Клем не представлял, что быть вторым сыном без состояния и доступа к особому обществу, за исключением общества собаки, – огромное препятствие, но не соглашаться с ним казалось наглостью. Клем рассмеялся и открыл бутылку шампанского. Он фыркнул, когда пена потекла по его рукам, и сконфуженно протянул бутылку Минне. Ей пришлось наклонить бокал, чтобы пузырьки не выплеснулись на поднос с анютиными глазками.

– Держи, – сказала она. – Вытри руки о Маркхэма.

Минна никогда не называла его Клемом, хотя он всегда представлялся именно так. Во времена их знакомства он был лейтенантом Маркхэмом, и она говорила, что до сих пор не верит, что у него есть имя.

Я почувствовал себя невероятно счастливым. Вино было сладким и прозрачным, бокал звенел, когда я дотрагивался до него пальцами. Минна открыла плетеную корзинку с кожаными ремнями. Разлив вино, она достала кекс, украшенный цветами из глазури и тропическими фруктами из марципана. Небольшая табличка из глазури гласила: «Перу 6000 миль». Минна поставила кекс на стол, развернув табличку к нам.

– Как чудесно! – воскликнул я.

– Вчера у тебя был день рождения, не так ли? – спросила она.

– Разве? Какой сегодня день?

– Наверное, не стоит гладить тебя по голове. – Минна рассмеялась глубоким хриплым смехом. – Ты не знаешь, сколько тебе лет? Боже, да ты считаешь в уме.

– Тридцать. Мне тридцать, замолчи.

Минна медленно моргнула.

– Знаешь, некоторые вещи настолько милы, что сложно не… – она хлопнула в ладоши, словно хотела убить муху, – … не разозлиться от умиления.

– Возможно, тебе не стоит сидеть рядом с ней, – наигранно прошептал Клем.

– О боже, мне нужно поговорить с Чарльзом, – внезапно сказал я.

Минна вскинула брови.

– Почему тебе вдруг понадобилось говорить с Чарльзом?

– Он договорился, что я буду работать приходским священником в Труро.

– Отмени все, – велел Клем. – Я не позволю тебе вернуться сюда, не в этой жизни. Так жить – позор, ведь жизнь прекрасна и была бы гораздо прекраснее, если бы ты сбросил своего брата со скалы. Не хочешь проверить?

– Убить больного родственника из лучших побуждений? Нет.

– Брезгливый либерал.

– Человека делают манеры.

Минна рассмеялась. Я тоже улыбнулся.

– Что ж, ладно, – сказал Клем. – Оставим Чарльза с его грошовыми урожаями. Он отвратительный мелкий гном. Тебе нужно уехать из этого дома. Знаешь что, пожалуй, я заберу тебя в Перу.

Рассмеявшись, я запрокинул голову и внезапно заметил участок сада за стеклянной стеной, который ранее закрывали папоротники. Статуя снова переместилась. Теперь она стояла у оранжереи и словно заглядывала внутрь, пытаясь подслушать наш разговор.

Семнадцатого декабря капитан «Хупера» с двумя хронометрами в руках дождался, пока упадет шар времени на Гринвичской обсерватории[2], и отдал приказ отчаливать.

Корабль был небольшим, но хорошо оснащенным, с просторным трюмом и нагревательными трубами, проходившими через все каюты. В первое утро мы проплыли мимо побережья Корнуолла и нашего имения. Я увидел маленький порт Мевагисси и – прямо на вершине холма – густые кроны вечнозеленых растений, которые, я был почти уверен, были соснами у нашего дома. Мы уже отдалились на полтора градуса долготы от Гринвича, так что по сути время изменилось на 25 минут в меньшую сторону – я об этом даже не задумывался, пока Минна не обратила мое внимание на старшего помощника капитана, который за неимением более насущных дел переводил стрелки часов. Было слишком холодно, чтобы оставаться на палубе, поэтому я спустился в трюм.

Там стояли тридцать ящиков Уорда[3] размером в человеческий рост, формой напоминающие турецкие лампы. В каждом легко поместилось бы молодое дерево, а толстые стекла защищали от солнца и соленого воздуха. На самом деле в каждом ящике уже было по дереву. Я взял на борт тридцать яблонь, чтобы научить Клема и Минну срезать черенки.

– Ты смотришь на дерево так, словно оно тебе о чем-то говорит, – заявила Минна.

Я ждал ее и Клема, прислонившись к трем медным нагревательным трубам и наблюдая за молодой яблоней в стеклянном ящике напротив меня. Поскольку деревья были выращены искусственным образом, в теплом трюме они зацвели. Когда я открыл небольшую дверцу, лепестки цветов, подхваченные теплым сквозняком, вылетели наружу, и в помещении запахло весной.

– Я просто задумался… Извини, – ответил я. – Присаживайся.

Минна села рядом со мной.

– Маркхэм скоро придет. Как твоя нога? Болит?

– Тепло помогает, – ответил я. Секунду я смотрел на нее. – Ты неважно выглядишь. Морская болезнь?

– Немного. Это… это бывает только по утрам.

Она не выглядела радостной – только встревоженной.

– Что ж, будь осторожнее, что бы ни случилось, – ответил я, мысленно представив все места на корабле, где можно было оступиться или споткнуться: лестницы, скользкая от морской воды палуба, слишком близко стоящие ящики в кают-компании.

– Я все равно потеряю его, даже если не буду двигаться. Я всегда теряю их. Только не говори Маркхэму. Мне бы не хотелось, чтобы он радовался и надеялся понапрасну.

– Я не скажу, – кивнул я.

– Спасибо. Ты… ты не осуждаешь меня?

– Нет. Боже, Минна, он твой, пока не появится на свет. Он твой, точно так же, как и любой твой внутренний орган. Я не буду говорить, что тебе можно делать, а что нельзя. Лишь посоветую воздержаться от алкоголя и опиума, но об этом ты и сама знаешь.

Минна рассмеялась.

– Только при условии, что я не впаду в истерику и не выдам свой секрет, – сказала она.

– Ты не такая.

– Он идет, – вдруг прошептала она.

– Доброе утро, – воскликнул Клем. Он уверенно спрыгнул с лестницы, и мы оба напряженно на него посмотрели. Клем ничего не заметил. – Итак, приступим? Боже, как же здесь хорошо, – добавил он. – Словно мы не на корабле.