Эта девушка, имени которой не сохранилось ни в испанских хрониках того времени, ни в памяти дона Хуана и дона Педро, через два дня сошла с ума и бросилась с моста в Гвадалквивир. Но не с «навозного» Сан-Тельмо, построенного маврами, а с «парадного», возведенного уже при владычестве христиан, который впоследствии назвали Пуэнте-де-Исабель II.

Когда Альбукерке сообщил об этом дону Педро, надеясь пробудить в нем хотя бы некое подобие раскаяния, инфант насмешливо пожал плечами:

– Надо же! А еще говорят, будто в Севилье – всеобщее падение нравов. Теперь вы поняли, дон Альбукерке, что это клевета на наших дорогих севильянос. Здесь живут девушки, которые дорожат своей честью.

Нечего и говорить, что после этих событий все слуги стали шелковыми и молниеносно выполняли любой приказ или каприз Марии Португальской и дона Педро…

Вскоре сопроводительная бумага для беспрепятственного въезда в королевский военный лагерь была написана и заверена печатью. В ней говорилось, что «предъявитель сего» является чрезвычайным посланником государственного канцлера Хуана Альфонсо д’Альбукерке, поэтому его следует немедленно препроводить к королю для особо важного разговора с глазу на глаз.

Удостоверять печатью, что «предъявитель сего» – не кто иной, как законный сын короля и наследник кастильского престола, было по меньшей мере неприлично и унизительно.

И вот в обеденный час Пальмового воскресенья, после долгой и бешеной скачки по разбитой тысячами копыт дороге, тянущейся вдоль правого берега Гвадалквивира, дон Педро (в качестве особо важного посланника) откинул полог королевского шатра. Единственная мера предосторожности, которую предприняли охранники короля Альфонсо, была та, что у незнакомца отобрали меч.

Подходя к шатру, дон Педро страстно желал, чтобы Альфонсо XI пришел в себя, как это часто бывало с больными чумой людьми. Тогда напоследок он сможет высказать ненавистному родителю все, что передумал за долгие годы отцовского пренебрежения родным сыном. Нежеланным сыном…

Конечно, умирающий король может приказать отрубить своему отпрыску голову. И приказ, безусловно, будет без промедления выполнен. Если, конечно, у короля хватит сил на то, чтобы произнести такой приговор. И если его кто-нибудь услышит. Ведь оруженосцы и охрана Альфонсо XI расположились плотным кольцом на расстоянии пятидесяти шагов от источавшего смерть шатра повелителя.

Каждый человек в военном лагере сейчас мучительно думал только об одном: когда он в последний раз говорил с королем, был с ним рядом? Сидел с ним за одним столом? И, что-то вспомнив, бледнел, если это происходило меньше месяца назад.

Всю дорогу дон Педро предвкушал, с какой радостью он будет смотреть на отца, бьющегося в предсмертных конвульсиях. Хорошо бы и кровавый пот своими глазами увидеть. Но нет, рано еще. А жаль…

В слабо освещенном масляными лампами королевском шатре остро пахло чем-то очень противным. Лекарь, с головы до ног густо вымазанный винным осадком, натирал бубоны в паху и под мышками у Альфонсо Справедливого ртутной мазью и засовывал ему в кривящийся рот пилюли с препаратами мышьяка. Почему-то медики полагали, что эти средства могут повернуть чуму вспять. Однако до сих пор никого из пораженных «Черной смертью» ни мази, ни пилюли не исцелили. Во всяком случае, дон Педро ничего об этом не слышал.

Инфант хотел было выгнать лекаря вон из шатра, предъявив ему вышеупомянутую бумагу, но вдруг понял, что это ни к чему.

Король бредил, истекая потом – обычным, не кровавым. Лицо и грудь его покрывали нарывы.

Говорить дону Педро было не с кем. Ибо тот, кто из последних сил боролся за жизнь на смертном одре, уже не воспринимал окружающий мир.

Внезапно король открыл глаза и посмотрел мутным взглядом на дона Педро.

– Сын… – прохрипел Альфонсо XI.

– Я здесь, отец! – неожиданно для себя воскликнул дон Педро, и сердце его сжалось. – Отец! Ты узнал! Ты помнишь меня!

– Сын… – повторил король.

Еще мгновение, и дон Педро в слезах кинулся бы на грудь Альфонсо, невзирая на смертельную опасность.

– Энрике… – прошептал король, и дон Педро резко отпрянул от его ложа. – А где Фадрике? Позови Фадрике…

– Он вас не видит, – громко сказал лекарь. – И не слышит.

Стремительно выйдя из шатра и миновав расступившееся в страхе оцепление, дон Педро направился к молодому человеку, одиноко стоявшему поодаль.

– Эй, вы, как вас там! Вы дон Энрике или дон Фадрике? Я что-то не пойму.

– Я инфант дон Энрике, сеньор, – раздраженно ответил незнакомец. – Что вам угодно, черт бы вас побрал?

Дон Педро издевательски поклонился:

– Вас, коли вы называете себя доном Энрике, зовет король. И возьмите с собой в шатер к его величеству дона Фадрике. Его тоже зовут.

Дон Энрике попятился от дона Педро, выставив вперед ладони.

– Не подходи! Не подходи, зарублю! Ты был там! Не подходи!

Дон Педро остановился.

– Ваше высочество, – сказал он презрительно, – прикажите накормить и напоить моего коня и лошадь моего слуги. И еще – мы оба хотели бы где-то отдохнуть перед тем, как отправиться в обратный путь.

Во всех христианских храмах Севильи совершалась первая литургия Семаны Санты – Святой недели. Дон Хуан знал, что донья Эльвира де Кастеллано непременно придет на утреннюю мессу в храм Иглесиа-де-Санта-Мария. Это была ее любимая церковь.

Зазвучал одноголосый григорианский хорал, и де Тенорио, спохватившись, положил крестное знамение.

Он увидел ее сразу. Донья Эльвира стояла на коленях чуть в стороне от других молящихся, и разноцветные лучи, льющиеся из витражей, играли на ее черном берберийском платье. Она была удивительно хороша в своей молитвенной экзальтации!

Дон Хуан неслышно подошел к своей очередной жертве, осторожно обойдя вокруг длинного бархатного шлейфа – знака того, что его носительница принадлежит к древнему и знатному роду. Он поклонился. Она вздрогнула и едва не лишилась чувств, увидев известный всей Севилье шрам дона Хуана. Овладев собой, донья Эльвира стремительно поднялась с колен, подобрала непомерно длинную оборчатую юбку и, плавно покачиваясь, направилась к выходу. Она остановилась возле каменной чаши со святой водой. Де Тенорио неотступно шел следом.

Донья Эльвира, супруга благородного престарелого сеньора Кастеллано, опустила руку в святую чашу. От волнения она при этом намочила широкие раструбы рукавов, доходивших ей до середины ладони. Узкие длинные пальцы дрожали, вызывая легкую рябь на поверхности воды. «А как, должно быть, дрожит сейчас ее сердце!» – мысленно усмехнулся де Тенорио.

Он уже приготовился было произнести тихим голосом заранее заготовленную фразу: «Сеньора, мне все известно», как вдруг донья Эльвира заговорила сама – негромко и решительно: