На прощание она поцеловала Тони в вестибюле, где лакей застегивал какой-то ремень на новом, блестящем сундуке с инициалами «А. де С.», написанными белыми прямыми буквами. Сундук Фэйна вынесли раньше, он был желтого цвета. Тони печально следила глазами, как его несли до ожидавшего их автомобиля.

– Ты не должна плакать, – сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. – Девять лет – уже большой возраст, ты должна это помнить.

Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.

Шофер привязал сундуки, ждать больше было нечего.

Фэйн выступил первый.

– До свидания, тетя Гетти, – сказал он с небольшим придыханием на букву «г».

Она наклонилась, поцеловала его и сказала:

– До свидания, дорогой. – И прибавила тише: – Следи за своей речью и держи в чистоте руки, Фэйн.

Он кивнул, густо покраснел и пошел к автомобилю.

Чарльз вышел из своего кабинета, и лакей держал наготове его автомобильное пальто.

– Ведь ты не поедешь с То… то есть с детьми? – спросила его леди Сомарец.

Он поискал шапку в одном из больших карманов.

– Да, я еду, – сказал он, спрятав лицо. – Я думал, что ты знаешь об этом.

Она коротко рассмеялась.

– Ты образцовый дядя, – сказала она, поднимаясь по лестнице.

В автомобиле Тони села рядом с ним и молча к нему прижалась.

Они проехали Серпентин и свернули на оживленную Кенсингтон-Гай-стрит.

Чарльз еще раз показал им памятник принцу Альберту. Днем раньше Тони думала, что он весь из чистого золота, и была страшно поражена. Теперь же она отвернула от него лицо. Проехали через Гэммерстмит Бридж, где река внизу отливала серебром, и выехали на широкую дорогу к Рэнела.

Фэйн должен был через час встретиться с одним из своих будущих учителей на станции Виктория. Он следил за всем с интересом и бесконечно радовался поездке в моторе.

Мягкость, отделка, большие подушки – все нравилось ему. Стоило только повернуть голову, и он видел польские шапки на головах слуг его дяди. Он с пренебрежением встретил полный трагизма взгляд Тони. Она была, как маленький ребенок, который ревет по поводу отъезда. Он показал, каков он, когда прощался. Через короткое время мотор повернул и, въехав в высокие ворота, стал медленно продвигаться по длинной аллее, ведущей к подъезду.

Был конец апреля, день изумруда и бирюзы. Небо казалось огромным синим драгоценным камнем, оправленным в серебро, молодая травка и маленькие новые листочки на деревьях были ярко-зеленого цвета. Куст боярышника в полном цвету стоял на открытой поляне. Это было первое знакомство Тони с природой. Она неистово ухватилась за Чарльза, и все ее тело трепетало и дрожало.

– Что с тобой, Тони? – спросил Чарльз с тревогой.

Она указала через окно на все окружающее.

– Все это так и есть, все это на самом деле существует? – сказала она дрожащим голосом.

Они проехали мимо лавра, на котором уже повисли золотые кисточки.

Где-то пели дети, и в тихом воздухе их голоса звучали высоко и чисто.

Мотор остановился перед большой деревянной дверью, обитой гвоздиками, и они все вышли. Сэр Чарльз, держа Тони за руку, поднялся на ступеньки и позвонил. Медная решетка открылась, и через решетку он сказал несколько слов кому-то с черными глазами, которые были очень красивы, и с белой повязкой на голове.

Огромные двери раскрылись, и повязка, и пара черных глаз превратились в женщину в длинном черном одеянии и с улыбкой, обнажившей прекрасные белые зубы.

Женщина говорила с сэром Чарльзом на языке, на котором говорил и отец Тони. Затем она ушла и вернулась с другой дамой, также одетой в смешное черное одеяние, волочившееся по полу.

Дядя Чарльз обратился к ней:

– Сударыня, это моя племянница, Антония.

И дама ответила:

– Добро пожаловать, дитя мое.

Тони протянула затянутую в черную перчатку руку, и другая белая и мягкая рука пожала ее.

Затем дядя Чарльз повел ее по чудесным местам, которые они видели из мотора, и множество девушек, больших и маленьких, смотрели на нее.

Хотя Тони и знала, что момент разлуки должен наступить, но, когда он действительно пришел, он застиг ее неподготовленной.

Она прижалась к Чарльзу с такой силой, которая его испугала: она была так мала и так остро все переживала.

Чарльз дал ей обнять себя, и ее руки сжимали его плечи, пока он старался успокоить ее. Потом он поцеловал ее и ушел. Тони минуту смотрела на дверь, за которой она осталась и которая захлопнулась между ней и дядей. Потом подбежала и потянула ручку.

Это была старая дверь, которая нелегко открывалась.

Тони начала колотить руками и кричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой женщину, которая назвала ее «мое дитя».

– Ай, ай, ай! – вскрикнула она мягко и взяла маленькие неистовые ручки в свои.

– Дайте мне пойти, дайте мне пойти, – бушевала Тони. – Я хочу к нему!.. Я хочу пойти к нему…

Дама стала на колени против Тони и обвила ее своими руками.

– Твой дядя желает, чтобы ты осталась у нас, – сказала она по-английски. – Неужели ты не хочешь доставить ему удовольствие?

Приятно думать, что мир изобилует едой и питьем и что множество маленьких детей всюду возносят молитвы.

Р. Л. С.

Вопреки идиллическому началу с чудесным ландшафтом снаружи и с двумя белыми руками, двигавшими и направлявшими все внутри, жизнь сперва не была ни легкой, ни радостной.

Были тут и другие дети, целые толпы их, – изящные, нарядные существа с серебристыми голосами, с веселым презрительным смехом, который заставлял Тони с невероятной грубостью проклинать и ненавидеть их. Им она казалась дикаркой. Они с любопытством прислушивались к ее говору и забавно ее высмеивали. Они критически оценивали ее короткие темные волосы и белое лицо. Ее врожденный стоицизм и странности, начавшие было исчезать под влиянием дяди Чарльза, снова к ней вернулись. Она говорила редко, ибо, как все дети, она ненавидела насмешки. Она ненавидела уроки, зная, что они были иными, чем у всех других детей. Она была несчастна, ожесточена и ужасно одинока. Единственный узник в доме свободы. Парк приходил ей на помощь. Она уходила и ложилась в укромном месте, спрятав лицо в траву, и старалась забыть все каждодневные происшествия. Через некоторое время ей это удалось. Трава стала поверенным ее тайн. Все горести дня она шепотом рассказывала ей, и, если дул ветерок, трава сочувственно шелестела в ответ.