– Они сказали, что я похож на какого-то преступника, который что-то украл. Сказали, что утром придет потерпевший, и что будет опознание.

– То есть до утра вам предложили посидеть в отделении?

– Мне никто ничего не предлагал, но видимо, да, до утра.

– И что же было потом?

– Потом меня отвели в камеру, заставили раздеться догола. Я отказался, меня стали бить. Одежду на мне порвали и, в общем, раздели. Потом один из тех, которые меня задержали, взял резиновую дубинку и засунул мне ее, в общем, в анус мне ее засунул. Двое меня держали, а этот засунул дубинку.

– То есть милиционеры вас изнасиловали?

– То есть милиционеры меня изнасиловали.

– Вы так спокойно об этом говорите – я даже не знаю.

– Ну я вообще спокойный человек. Я плакать должен?

– Нет, но все-таки это слишком экстремальный секс даже для российских милиционеров.

– Я бы не стал называть это сексом, извините. Это унижение, это насилие, это причинение боли, это что угодно, но не секс.

– Да, простите. Что было потом?

– Потом я очнулся где-то на окраине города, голый. Это такой достаточно глухое место, промзона, там никого не было, меня разбудила собака, она лизала мне лицо.

Вдруг улыбнулся: – Наверное, хотела меня съесть.

Я встал, пошел по дороге, мимо ехал какой-то мужик, остановился, спросил куда подвезти. Я поехал к одной своей однокласснице, она меня уже отвезла в больницу. Меня там укололи, и я пролежал два дня без сознания. Одноклассница родителям позвонила, они ко мне потом приходили.

– Травмы, доказательства – это у вас все есть, да?

– Да, это все есть, вся история болезни. Ко мне приходили люди из службы собственной безопасности областного УВД, брали показания, но потом пришла бумага с отказом в возбуждении уголовного дела, якобы нет доказательств, что я был задержан. Потом уже в Москве я написал заявление в МВД и Следственный комитет, но они на том же основании мне отказали. Теперь я отправил иск в Европейский суд по правам человека. Я хочу, чтобы этих людей наказали.

– Но ваш иск – он не против этих людей, он против России.

– Это там так положено. Понятно, что я не против России. Я за Россию.

– Понятно. Как вы оцениваете перспективы своего иска?

– Я не знаю. Мне помогает адвокат, болгарин, он выигрывал там какие-то процессы. Я надеюсь, что мне удастся этих людей наказать.

– Понятно. Но я еще раз спрошу: почему вы так спокойно обо всем этом рассказываете? Почему вы не боитесь показывать свое лицо и называть имя, не боитесь судиться? Чего вы ждете от этого – что вы станете знаменитым, что перед вами извинится министр внутренних дел, что вы получите компенсацию? Объясните мне, я не понимаю.

– Вы хотите сказать, что я должен был как-то оставить эту историю при себе, ну, к психологу сходить, да? Нет, я так не хочу. Я приеду еще раз в этот город, у меня там родители, друзья. Я не хочу прятать глаза и не хочу бояться. Город – мой. Страна – моя. Моя, а не тех людей, которым выдали милицейские погоны и которые ведут себя так, как будто мы скот. Они меня там бросили, потому что думали, что я умру, а я не умер. И если я не умер, я им должен доказать, что так в людьми обращаться нельзя. Вот и все.

– Спасибо. Тогда еще такой вопрос. Вы, наверное, знаете, что в некоторых регионах появились какие-то таинственные люди, которые просто отстреливают сотрудников МВД, режут их, жгут, убивают. Вы считаете, такая реакция может как-то остановить милицейский беспредел? Нет, я вас не подталкиваю к каким-то незаконным действиям, но все же. Что вы думаете?

– Я думаю, убивать людей нельзя, кем бы они ни были. Я, естественно, не одобряю того, что делают те люди, о которых вы говорите. Я считаю, что такие вещи можно решать по закону. Я хочу доказать это своим иском.

Ведущий поблагодарил его, повторил, что в студии был россиянин против России, дали заставку – все, передача закончилась. Больше этого человека никогда не показывали по телевизору. Европейский суд отказал ему в иске, а сам он через два с половиной месяца после того эфира болтался в петле на крючке от люстры в своей съемной двухкомнатной квартире на «Бауманской». В газетах не написали о его смерти, никто не знал, что он умер. Ни тот таксист, который однажды, узнав, высадил его на полпути и высказался в том духе, что тебя отпетушили, а я таких пассажиров не вожу; ни та женщина со шваброй на почте, которая, тоже узнав его, смеялась и говорила, что она-то поняла, что он получает от швабры удовольствие, и что если он снимет штаны, то она готова ему с таким удовольствием помочь – он выбежал тогда из почтового отделения, почему-то побежал бегом, и пока бежал, подумал, что, наверное, надо повеситься.

Приехали родители, забрали тело. Больше ничего интересного.

Губернатор позвал Богдана Сергеевича поужинать. Раньше вообще почти не общались, а теперь, можно сказать, лучшие друзья. Отдельный зал принадлежащего Богдану Сергеевичу ресторана у моря, камин, чучело кабаньей головы над камином.

– О Гончаренко думаете? – Богдан Сергеевич улыбнулся, кивая на кабанью голову.

– О мертвых – чего думать, я стараюсь думать о живых, – губернатор сам заметил, что в общении с янтарно-табачным королем его речь делается настолько элегической, что ее можно без купюр включать в гоблинский перевод «Крестного отца». Бывший Брюква, в свою очередь, с губернатором старался разговаривать так, будто он не ночной губернатор, а просто губернатор какого-нибудь дружественного региона, который случайно заехал к нему в гости.

– А кто у нас живой? В смысле – есть, что ли, какие-то новости по нашему делу?

Дело поимки убийц милиционеров Богдан Сергеевич искренне считал именно общим делом – своим и губернаторским. Губернатор, уточнив, нет ли новостей у самого Богдана Сергеевича, ответил, что да, новости есть.

– Вы тогда были правы, это политика, – губернатор вздохнул. – Не приезжие беспредельщики, не бандиты, а чистая политика.

– Уверен? – Богдан Сергеевич смотрел уже ему прямо в глаза.

– Да что уверен, они на меня сами вышли. Шантажируют.

– Чего хотят.

– Не сказали пока, но думаю, что-то к выборам. Во всяком случае, не денег точно.

– И вы?

– А я не люблю, когда меня шантажируют.

Про разговор в машине и про странное поведение Соломона Борисовича губернатор подробно рассказывать не стал, упростив пересказ сюжета до такой степени, что Соломон Борисович сам пришел к губернатору и сказал, что его люди и дальше будут убивать милиционеров, если губернатор не согласится выполнять все его условия.

– Я его, конечно, послал, но он сказал, что я об этом пожалею, – губернатор отпил шабли из своего бокала, губы вытер ладонью. – Вот такие дела, Богдан Сергеевич, вот такие дела.