– Открывай печь, вынимай чугун и сам наливай, сколько тебе надо, – хладнокровно и не чувствуя за собой подчинённости, ответила ему жена.

Кузьма, налив в почерневшую от старости деревянную чашку похлёбки, стал запоздало обедать.

– Ну и похлёбка, жидка, набузырил я одной воды. Всю Москву видно! – с явным недовольством провозгласил Кузьма.

– А ты мяса-то приготовил? Сам знаешь, оно у нас в диковинку, раз в год, на Пасху. А молоко-то в Троицу.

– Татьян, ты вот что: я вот сниму штаны, ты их сначала выстирай, а потом наложи заплату. Видимо, на самой ж… протерлись, – переведя разговор с темы о пище на другое и подмигивая косым глазом, добродушно попросил он жену.

– А ты бы поменьше там в совете-то по стульям задом-то елозил, поберег бы последние штаны.

Бедновато живет в своем хозяйстве Кузьма. Изба пристарело покосилась на печной бок, крыша прохудилась, в дождливое время с потолка покапывает, матица подгнила, пришлось подставку подпереть под нее, а пятистенные струбы, когда-то приготовленные для перестройки, гниют. На счёт струб Кузьма частенько напоминали хозяйственные мужики, упрекая его в халатности. Однажды даже Яков Забродин сделал замечание насчёт чтения книг и струбов:

– Ты, Дорофеич, какой-то бездумный! Забил себе голову пустяками, будет ли у тебя в хозяйстве спориться! Такие струбы на задах у озера догнивают, а ты с постройкой не чешешься, – сокрушённо покачивая головой, укорял Кузьму Яков.

– Это не твоя забота, а моя, о своем хозяйстве беспокоиться. Я как-нибудь и сам справлюсь, без подсказывателей. – невыдержанно и досадливо сгрубил на замечания Кузьма. – Я хотя и плохонький, а в своем доме хозяин.

Кузьма, служа в совете, норовит, как бы за казенный счет проехать: где подвыпить, где на чужбинку закурить, где не за свой счет и пообедать. И не поэтому ли в хозяйстве у него не только не процветает, а наоборот, все «цветёт» и приходит в полный упадок, двор раскрытый, крыльца у дома нет, и все хуже и хуже. В разговоре с мужиками на хозяйственные темы Кузьма же удивляется, что за диво! – и работаем мы с Татьяной, как люди: летом сенокосим и жнём, не покладая рук до упаду, и ничто у нас не спорится, как в провальную яму все у нас девается. Приходится только диву даваться! На это ему мужики притаённо и скромно замечали: «Поменьше тебе надо книжонками увлекаться!»

– Я уж не виноват, что у меня в доме хлеба нет ни корки, дров ни полена, – оправдывался Кузьма.

Частенько приходится Кузьме, пришедши из совета домой на обед, довольствоваться одним хлебом с водой, корова-то не доится, но он не взыскателен. Иногда он жалобно говаривал жене:

– С голоду живот к спине подвело, я что-то заболел, – и валился на самодельную, с точеными ножками, кровать, стоящую взаду у двери в кутием углу. На кровати вместо постели валялось разное тряпье и две грязные, затасканные подушки, от которых воняло детской мочой и прочей дрянью.

– Чем это ты заболел, что у тебя болит? – вкрадчиво, с недоверием поинтересовалась жена.

– Не знаю, во всем теле ломота.

– Может быть, за фельдшером послать? – участливо предложила Татьяна.

– Нет, не ходи, никакой фельдшер не вылечит, – уткнувшись в подушку, пробурчал Кузьма. – Одна только ты можешь вылечить.

– А чем?

– Приляг со мной на постель, я тебе на ухо шепну.

– Вот ищо чего выдумал! – Поняв намерение мужа, забрюзжала она на него. – Ищо чего не знаешь ли?

– Нет, не знаю. Живот на живот, и все подживёт.

Делать нечего, пришлось Татьяне прилечь. Но, воспользовавшись подходящим случаем, начала, жалуясь, напевать ему в ухо:

– Глазыньки бы мои не глядели на все это. В амбаре ни зерна, на дворе дров ни палки, а ему и горя мало! Только бы книжки, да кровать, а откуда бы все бралось. Все глазыньки на людей прозавидовала. Люди живут как люди, а мы бьемся, как рыба об лед. Теленок последнюю юбку у меня изжевал, пришлось последний праздничный сарафан по будням заносить. Весь ребятишки его обмызгали, в праздник выйти на люди не в чем будет. Стыдовище. Куделю последнюю испряла, ребятишкам на портки поткать не из чего. И на тебе рубаха грязная, через коленку не перегнешь. День ото дня все хуже и хуже, а тебе и горюшка мало. Сплел бы хоть корзинку, картошку помыть не в чем. Детей бы пожалел, а не меня!

Не унимаясь, укоряла Татьяна своего Кузьму, осой нажуживая ему в уши. Услышав напоминание о детях, Кузьма не вытерпел, во все горло грозно и предупредительно гаркнул на жену:

– Перестань! Под горячую руку ударить могу!

– Бей! Мне уж все равно! Ну и мужинек напхался на мою-то шею, таких не приведи Господи! Ведь у меня грудной ребенок, а ты… Ну запомни! Этот последний, больше тебе не дам!

– Ты давно зарекаешься, – смякнув и улыбаясь, проговорил Кузьма.

– Да что с тобой поделаешь, – снисходительно обмякнув и сбавляя свой гнев, промолвила Татьяна, – ведь ты разжалуешься, уговоришь.

– Эх ты, головушка буйная! Разлюбезный мой муженёк!

И обиду, досаду, зло как рукой сняло. Они примирились, взаимно приблизились друг к другу, заворковали, как голуби, гревшиеся на крыше. Он ее нежно обнял и поцеловал в розовую щеку. Она, нежно прильнув к его груди, заулыбалась… Угодила Кузьме, жена Татьяна ему под стать: баба мясистая, объёмистая в грудях и не всегда заботлива, а даже с врожденной ленцой.

До замужества Татьяна жила с матерью в келье на Набережном порядке, и чтоб не засидеться в девках, семнадцати лет вышла замуж за Кузьму. Кузьма любил свою жену. С первых же дней всячески поважал и угождал ей, и зря не взыскивал с нее. Пойдёт ли она на озеро за водой с ведрами – не дождёшься, повстречает по пути бабу-подругу, откроется базар. Подойдёт к ним третья баба – открывается ярмарка. Был и такой случай, ушла Татьяна за водой и пропала. Кузьма, хватившись ее, пошёл было в розыски, а она стоит на дороге с подругой, целый уповод беседу разводит, с плеча на плечо коромысло с полными ведрами воды перемещает. Пожалелось Кузьме, вышел он из дома с табуреткой в руках.

– Это ты куда, Дорофеич, с табуреткой-то? – спросил его Иван Федотов.

– Да вон, моя баба ведра воды на коромысле несет, повстречалась с подругой, заговорилась, беседуют! Наверно, с час. Наверное, устала, так вот, я ей сиденье несу, пусть сядет, – добродушно улыбаясь, пояснил Кузьма.

С первого же дня своего замужества Татьяна забеременела и почти каждый год ходила с выпуклым животом, по бабьи, с брюхом, наплодив