не ест ничего, а это, говорят, у нее дикое мясо наросло.

– Дико, не дико, а на мужиков она очень задорна. Ее, бают, три буквы на заборе, и то раззадорить могут.

– У нее всего скорее бешенство матки или вторая молодость, – заключила Устинья.

– Не знаю, как ты, Устинья, а я помню, как Дунька была еще девчонкой. По улице стадо гналось, и напала на Дуньку корова-пырунья, поддела ее на рога и рогом угодила ей в самый низ, Дунька от испуга и боли дико заверещала, а ее мать в это время во дворе была. Выбежала на Дунькин крик, увидала: Дуньку корова по земле рогами катает, – так и обомлела. Очумевшая от крика, схватила она холудину и отшугнула корову от Дуньки-то. Подхватила она замертво окровавленную Дуньку, понесла в избу, положила на кутник. Мать, перевязав Дуньке рану полотенцем, приостановила кровь, а все равно на полотенце выступило алое пятно. Отца к Дуньке мать близко не подпустила. Он, в уме смекнув, что с дочерью произошло что-то неладное, понимающе догадался и, прослезившись, с чувством жалости к Дуньке, как ошеломленный, выскочил из избы. Фельдшеру мать из-за стыда решила Дуньку не показывать, лечила ее сама. Провалялась Дунька в постели с неделю. Отудобев, снова стала выбегать на улицу, играть и кувыркаться на соломе с ребятишками-ровесниками. Все бы ничего, да с тех пор Дунька оказалась «худой», но об этом знала только она да ее мать. А когда она вышла замуж, узнал и ее муж Федор, который помыслил об этом иначе. Под горячую руку, в раздоре, укоризненно обзывал жену Дуньку «худой».

И вот теперь, будучи молодой вдовой, живя свободной от мужа и сварливой свекрови, Дунька была всем молодым мужикам и парням в зависть. Спина, с явно видневшейся под кофтой продольной ложбинкой, округлый зад, голые до колен, нежно-розовые, тугие икры, не в меру подзадоривали мужиков. Редкий, кто бы, не остановившись и не оборотившись, не посмотрел бы ей вслед и, задорясь на нее, не глотал бы слюну. Цапали раззадорившиеся мужики Дуньку за пышные груди, улучив ее где-нибудь в темном месте, дохуда протерли ей против сосков кофту. Но Дунька зря-то не поддавалась, знала себе цену. Преследуя в этом деле для себя материальную выгоду, на что особенно завидовали бабы, такие же вдовы, как и Дунька, но перед мужиками не имевшие никакого успеха в любовном деле, и захлёбываясь от щемящей зависит, они в беседах меж собой подвергали беспощадной перетряске все стороны жизни и поведения Дуньки.

– А вон Саньке Лунькину бают, баба-то совсем и на дух не нужна, – продолжая беседу с Устиньей, в разговоре перемахнула с Дуньки на Саньку Анна. – Бают люди, что он безяичный.

– А что же он чужих-то баб ломат? – заинтересованно полюбопытствовала Устинья. – Я своими глазами видала, как он на озере Тоньку Колькину ломал. Она белье на мостках полоскала, а он, купаясь, голый и обросший весь, как медведь, в волосах, приставал к ней. Она еле от него отделалась, нахлопав мокрыми Миколаевыми портками ему по харе.

– Так это он с дурости! Это на него находит изредка, – равнодушно отозвалась Анна.

– Нет, ему так и так жениться надо, ему уж двадцать шестой год попёр. Кто в селе в эту пору неженатым остался? Только он один.

– Вон Паранька, в девках совсем засиделась, женихи–замухрыстики, и то ее забраковали. Она и за Саньку пойти, наверное, рада и не против. И годами-то она ему ровня, вот и пускай они между собой поженятся, сойдутся и живут, как хрен с лаптем, – под общий смех вела разговор Анна про Саньку.

– Да, Параньку-то что-то парни не хвалят, совсем захаяли девку. Миколай Ершов, и то, я слыхивала, ее расхаивая, говорил, она, как доска, и ноги у нее больно тонки, как лутошки. Одним словом, говорил он, не девка, а сложены вместе две лучинки да горсть соплей! – высказалась и Устинья.

– А Саньке-то, может быть, только такая и нужна, – вставила свое слово Анна. – У Параньки-то, на самом деле, ни рожи, ни кожи, ни мяса. Тонкая, как глиста. Ни титек, ни ж…ы, и чем только ее в семье кормют? Да еще вдобавок у нее и глаза-то навыкате, как у совы. Она ими из стороны в сторону так и поводит, так и поводит, словно кукушку в часах, – округло разводя руками и сопровождая свою речь плавными движениями век, то закрывая, то открывая свои красные принатуженные глаза, то елейно закатывая зрачки под самый лоб, развязно разглагольствовалась Анна. Она хотела еще что-то сказать, но, невразумленно помямлив губами, что-то непонятное прошебуршив языком и, проглотив приготовленное слово, так ничего больше и не сказала. А потом, о чем-то вспомнив, вдруг она обратилась к Устинье с вопросом:

– Ты, бишь, давеча про зубы свои упомянула, ай они у тебя болят?

– Ну да! Иной раз так заможжат, терпенья никакого нету! – отозвалась Устинья.

– Так ты тогда вот что: пойдём завтра в больницу обе вместе, все охотнее двум-то.

– Пойдём! – согласилась та. – Ты с зубами, а я с глазами. Они у меня что-то стали побаливать за последнее время. Завтра пойдём и обе вылечимся!

На другой день утром чем-свет подруги уже шли по дороге в Чернуху.

– Ты бывала хоть раз в больнице-то?

– То-то нет.

– Ну и я впервой!

В больницу они пришли не первыми, там на диванах сидели люди, видимо, пришедшие тоже лечиться, ожидая приёма врача. Как только они вошли в зал ожидания, растерянно стали осматриваться вокруг, вопрошающе уставились глазами во ожидающих.

– Вон, – кивком головы указала им баба на окошечко, за которым сидела регистраторша в белом халате.

Первой подошла к окошечку Анна, всунувшись в него и приняв регистраторшу за врача, начала с просьбой высказывать ей о своих болезнях:

– Доктор, чай, помоги, пожалыста. Я застрадалась, терпенья моего нету, блюю и дрищу.

– Значит, у тебя понос и рвота, – стараясь навести посетительницу на тактичность, заметила ей регистраторша.

– Ну, пускай по-твоему будет, – с наивной простотой, смеясь, согласилась Анна.

– Я не врач, врачи в кабинетах принимают, а я только записываю. Сначала в карточку запишем вас, – пояснила регистратор.

– Ну-ну, записывай, пусть будет по–твоему. Гуляева Анна Дорофеевна. Где живу? В Мутовилове я живу, Кужадонского прогона, – добавила она. – Сколько годов? Скоро сорок будет.

– Ну-ка, я запишусь, – нетерпеливо ждав, почти оттолкнув подругу, протиснувшись к окну, Устинья:

– Пиши: Демьянова Устинья, добавь Спиридоновна, тридцать пять годов, тоже Мутовиловска, – как уже опытная, против Анны отчеканила перед регистраторшей Устинья и, обратившись к регистраторше, она вопросительно спросила:

– Ты, доченьк, чай, расскажи нам,