Со второй попытки Василий перебрался через перила. Ох, как не хватало руки, могучей руки, чтобы взяла за шиворот и властно толкнула вниз! Секунда… еще одна… и еще…

Нос баржи ушел далеко вперед. Как ни длинна была посудина, а всему есть предел, и Василий почувствовал, что скоро под ним появится рубка, если баржа самоходная, или буксир-толкач, если простая. Не выдержал – оглянулся на Рудру. Тот стоял у перил и улыбался – кажется, насмешливо.

–Ну и хрен с ним,– прошептал Василий.– Плевать. Решил – сделаю. Хрен с ними со всеми…

Кого он имел в виду под «всеми», он и сам не смог бы объяснить в данный момент.

А в следующий – выпустил перила и, оттолкнувшись от них тощим задом, рывком наклонился над пустотой. Ощутив начало падения, дернулся было вновь вцепиться в ускользающую опору, но каким-то чудом поборол малодушие. Не закричал, хоть и было нестерпимо жутко. Просто падал плашмя, как и собирался, и наблюдал расширенными зрачками стремительное приближение грязной палубы.

Две секунды свободного полета – это очень немного.

Для самоубийцы, впрочем, более чем достаточно.

Для бога, как оказалось, тоже. Неудержимое падение внезапно прервалось в полуметре от грязного железа, и целое мгновение изумленный Василий наблюдал под собой проплывающие вмятины, швы и пятна ржавчины.

Потом все завертелось перед глазами и накатила темень.

Веня соврал: яне выздоровел ни через сутки, ни через двое. Переломы, правда, срослись за считаные часы, как им и положено, и теперь я не плавал в ванне с гелем, как склизкий комок в киселе, а просто лежал на больничной койке в корабельном медотсеке, но встать с нее не мог, хоть и пытался. Кружилась голова, падал. Наша красотка Лора удивилась и прописала мне серию инъекций. Когда не помогли и они – помрачнела и взялась за меня по-настоящему.

А я умирал. Наверное, мой организм умудрился совершить невозможное – подцепил-таки смертельный местный вирус или бациллу. Я всерьез нацелился переселиться в лучший мир, и мой личный «всерьез» свирепо, как разъяренный хищник, боролся с Лориным обстоятельным врачебным «всерьезом». Я знал, что, выживу я или нет, мой случай попадет в анналы как редчайший пример тяжелого течения заболевания от инфицирования человека инопланетным возбудителем, миллионами лет эволюции вовсе не к человеку приспособленным. Никогда я не стремился к такой славе, да и кто к ней стремится? Но мне уже было все равно.

Умирать от болезни не страшно, нет. Подлая хвороба сначала вымотает жертву так, что та охотно согласится принять любой исход. Я и принял. Помру так помру, не помру так не помру. Очень просто. Хотелось только, чтобы все это поскорее кончилось.

Но оно не кончалось. Страшный жар внезапно сменялся ледяным ознобом, я стучал зубами, затем вновь потел, проваливался в жуткие кошмары и выныривал из них, адски болели суставы, из пор сочилась сукровица, которую едва успевала впитывать адаптивная койка. Неизвестная геморрагическая лихорадка, что же еще. Прогноз, как водится, плохой, а ощущения – как при колесовании. Впрочем, не уверен, не подвергался.

Мелкие букашки-роботы ползали по мне, силясь помочь. По-моему, Лора науськала на меня сразу три комплекта этих букашек. Они щекотали и массировали меня, они неутомимо собирали информацию и передавали ее в умные мозги задействованного ради меня «Парацельса», они даже дрались между собой за особо привлекательную для них точку на коже, куда так сладко воткнуть тончайшую иглу с микроинъекцией. Они были заняты своим делом, я – своим.

Я попросту умирал.

Это тоже дело, и довольно ответственное. А вы что думали? Глупо испортить конец жизни мольбой или истерикой – и стыдно, и толку нет никакого. Из набора атомов родился, в набор атомов возвращаешься. Разве кто-то обещал тебе, что будет иначе? Ведь только в раннем детстве ты наивно верил, что к твоей старости ученые обязательно изобретут некий эликсир бессмертия. Повзрослев, понял: нет такого эликсира, никогда его не будет, да и не надо.

Словом, мне снилось – если бредовые видения можно назвать снами,– что мое бренное тело рано или поздно превратится в межзвездную пыль. Если меня закопают на Реплике, это произойдет довольно скоро по астрономическим меркам – когда местное солнце станет красным гигантом и понемногу испарит планету. Если же мои товарищи и коллеги окажутся настолько глупы, что заморозят труп и повезут его на Землю, ждать придется несколько дольше – не менее пяти миллиардов лет.

Ну скажите, велика ли разница для того, кто уже не существует? Очень «мудрые» мысли возникают порой у умирающего!

Зато я не ныл.

По правде говоря, особой моей заслуги в том не было. Непросто ныть тому, кто выплывает из бреда лишь изредка и только для того, чтобы вспомнить, кто он такой и где находится. Вроде глотка воздуха перед очередным нырком. На жалобы просто не остается времени.

Сны скоро изменились, и были они чудовищны. В них я летал по воздуху и в космосе, нырял в звезды и планеты, без труда протыкая собой конвекционные слои горячей плазмы и древние геологические пласты, вновь устремлялся в черную пустоту, заполненную лишь всевозможными полями, мое присутствие выбивало из них стаи виртуальных частиц, и я не ощущал ни веселья, ни жути. Мои полеты были не удовольствием, а работой, каким-то очень важным и довольно скучным делом, которому отдаешься только потому что надо, надо, иначе никак нельзя, это неизбежность, надо начать и кончить, впереди отдых,– но работа никак не кончалась, не отвязывалась, и я таскал на себе груз недоделок, как баран таскает курдюк, не имея с него никакой пользы. Иногда полеты на время прерывались, и тогда я превращался в грозного судию, кого-то карал, кого-то миловал, а кого именно – не мог понять. Какую-то безликую толпу. Качались люди с белесыми пузырями вместо голов, и никто не смел, да куда там не смел – даже в мыслях не держал оспорить мой самый дикий приговор, и это было самое страшное. Я жалел их, но карал, ибо было за что, жалел и все равно карал, и они пели мне хвалу, корчились в муках, но все равно голосили нараспев, а я покрывался липким потом. Мне не было противно – было страшно.

Никогда не думал, что из человеческого тела может выйти столько пота! Я буквально плавал в нем, как селедка в рассоле, и, вываливаясь ненадолго из сна, мечтал нырнуть в прохладную воду, и нырял, конечно, но уже снова во сне, и опять летал, уже понимая, что лечу не просто так, а спешу туда, где опять надо карать и миловать, разрушать и строить…

Хуже всего было то, что мне это порой нравилось. Даже разрушать. Даже обрекать на казнь. И это пугало меня еще сильнее, чем муки осужденных мною людей. Я понимал, что со временем привыкну, но эта перспектива не приносила мне облегчения, а в точности наоборот. Что-то случилось со мной, и я откуда-то знал, что уже никогда не стану таким, как прежде. «Никогда» и «навсегда»– вот самые страшные на свете слова. И ни повернуть, ни отказаться, завопив жалобно, замахав руками, спрятав голову под подушку… Дело сделано, рыбка задом не плывет. За что мне такое, Господи, за что?