что под душем хорошо не вымоешься, и поэтому дома у нас была безобразная старая ванна на высоких ножках, для которой приходилось греть воду в кухне на плите, а в самой ванной гуляли такие сквозняки, что мы, перед тем как мыться, затыкали тряпками окно и нагревали комнату электрическими плитками, принесенными из папиного магазина. А в ду́ше у дяди Дэна, куда я побежал, проснувшись, когда у него в кабинете уже вовсю шел прием, была дверь с морозным узором на стекле и никелированной ручкой, какие я до сих пор видел только в кино, и горячая вода лилась из крана круглые сутки.

За то время, что я прожил на Кони-Айленде, я немного познакомился с Нью-Йорком и как турист выстоял вместе с другими провинциалами очередь на Шестой авеню, чтобы посмотреть в Радио-Сити фильм о русской революции с Марлен Дитрих в главной роли, поднялся на крышу небоскреба «Эмпайр Стейт Билдинг» и глядел оттуда вниз на поток пешеходов, среди которых, может быть, были дядя Эл или дядя Эдди («сверху твои дядюшки кажутся крошечными, как муравьи»), но главное — мне открылось, какие несметные возможности таит этот город: стоит лишь захотеть и ты можешь проникнуть в любой из его многочисленных мирков, совершенно обособленных и замкнутых, как мирок нашего маленького городка.

Понял я это благодаря дяде Дэну, причем сам он об этом и не подозревал. Он просто решил, что мне будет интересно посмотреть, как он работает: ему и в голову не приходило, что, возя меня с собой к пациентам и делая участником своих ежедневных забот, к которым он хоть и привык, но не променял бы их ни на какие другие, он показывает мне, что́ дает людям силу жить в этом сложном, удивительном мире.

Дома мой отец знал всех, кто заходил к нему в магазин, — здесь вся округа знала дядю Дэна. Однажды — не то в первый, не то во второй день после моего приезда, я не помню точно, потому что теперь, когда я вспоминаю ту принесшую мне освобождение неделю, мне трудно расчленить ее на последовательные события, словно революция, которую я тогда пережил, была чем-то бо́льшим, чем просто совокупность отдельных ее бунтов и мятежей, — когда мы шли с дядей Дэном за его машиной, которую он держал в гараже за несколько кварталов от дома на Нептун-авеню, к нам подбежала плачущая женщина.

— Доктор, доктор! — Она, задыхаясь, протягивала к дяде Дэну красные, натруженные руки таким жестом, будто хотела дать ему какую-то очень дорогую для нее вещь, вроде только что испеченного пирога.

В голове у меня мелькнула мысль, что, будь у нее в руках хоть что-нибудь, хотя бы кошелек, ее исступление не было бы так страшно.

— Ну зачем так, не надо! — сказал дядя; фамилии ее я не разобрал, но мне показалось, что она польская или словацкая. — Муж, да? Каспер?

Она кивнула, быстро шагая рядом с нами.

— Он избил миссис По́лани. Бросился на нее и хотел задушить.

— Я же говорил вам!

— Доктор, что мне делать? Отдать его в сумасшедший дом? А кто будет нас кормить?

— Теперь все равно придется, другого выхода нет. — Он открыл переднюю дверцу машины: — Садитесь.

Она решительно затрясла головой. Что такое? Почему она не хочет ехать в машине? Я с бьющимся сердцем глядел на испуганную, дрожащую женщину, которая отказывалась сесть на переднее сиденье.

А дядя Дэн понял, в чем дело. Он со вздохом распахнул заднюю дверцу:

— Давайте быстрее!

Она влезла в машину, я уселся рядом с дядей, и, когда мы тронулись, он тихонько шепнул мне:

— Она считает, что ей не положено сидеть впереди рядом с доктором. Удивляюсь, как она вообще согласилась поехать с нами.

Через несколько минут мы остановились возле кирпичного дома дешевых квартир, такого же, как я все на этой улице, только перед ним была толпа народу. Дядя Дэн погудел, чтобы его пропустили, и потянулся другой рукой за лежащим сзади чемоданчиком.

— Идемте, Клара, — позвал он женщину, примостившуюся на самом краешке сиденья, словно она боялась испачкать его. — Нужно посмотреть, что с миссис Полани. А ты, Чарли-малыш, пригляди за машиной.

Мог ли я усидеть в машине на этой шумной бруклинской улице, под палящим солнцем, среди толпы местных ребят, с любопытством разглядывающих меня? Я, конечно, вылез и стал пробираться к дому.

Девочка лет двенадцати с распустившейся косичкой плакала, уткнувшись в плечо седой женщине, их окружала толпа.

— Что случилось? — решительно спросил я.

— Это ее дочка, — солидно объяснил мне какой-то мальчишка. Он плохо говорил по-английски, и я не сразу его понял. — Этот псих чуть не убил ее мать. Он настоящий псих. А ты сын доктора?

Только я открыл рот, чтобы ответить, как из парадного появился худой мужчина с бледным до желтизны лицом и, начав медленно спускаться с крыльца, на минуту остановился, чтобы закурить. Он был без галстука, но в модном полосатом костюме с большим масляным пятном на лацкане пиджака, брюки он, видно, забыл застегнуть. Толпа при виде его отпрянула. Дунув на спичку, мужчина подошел прямо ко мне, нагнулся так близко к моему лицу, что я мог разглядеть поры на его мясистом носу, и вонзил в меня светло-серые, почти бесцветные глаза. Было ощущение, что он смотрит куда-то сквозь тебя.

— Ты сын доктора?

— Племянник.

В толпе, которая утке опять сомкнулась вокруг нас, послышался шепот.

— Он великий человек, — сказал мужчина. — Ученый. Знает науки. А ты?

— Нет.

— Наука правит миром. Если ты знаешь науку, ты все можешь. Возьми миссис Полани. Она могла принимать звуковые сигналы. Они ей посылали приказы убить меня. Эта женщина могла всех нас погубить. Ты знаешь миссис Полани?

Я молча покачал головой. До меня вдруг дошло, кто этот человек и почему он говорит такие странные вещи, но я ничуть не испугался. Мне было только очень интересно. Мужчина еще что-то говорил, обрывочно и непонятно, но тут на улицу вышел своей уверенной, тяжелой походкой дядя Дэн, дуя на рецепт. Он поманил к себе плачущую девочку.

— Эй, Жаннет! Беги в аптеку Рудницкого, там тебе все сделают. Мама скоро поправится. Я завтра загляну. — Он подмигнул мне и, сунув в рот свежую сигару, повернулся к человеку, который говорил со мной: — Каспер, мы сейчас совершим с вами небольшую поездку. Вы, я вижу, познакомились с моим племянником?

— Конечно. Умный парнишка. Тоже будет ученый, как вы. Наука правит миром.

Его сузившиеся зрачки были не больше булавочной головки, челюсти судорожно сжаты, улыбка напоминала собачий оскал.