это все, на что вы тут, в Нью-Йорке, способны? — спрашивал я. — Неужели нельзя придумать что-нибудь поинтересней, чем ходить по дорожкам Сентрал-парка и считать кучи лошадиного дерьма?

— Сам ты лошадиное дерьмо! А правда, что у вас в Данкерке до сих пор водятся дикие индейцы? Ты не боишься, что тебя поймают и снимут скальп?

Появлялась гонимая неуемной жаждой духовного обогащения мама и, погрузив всех нас в автобус, везла в Городской музей глядеть на манекены, обряженные в туалеты жен давным-давно умерших нью-йоркских мэров, или в Музей естественной истории — рассматривать склеенные кости бронтозавров и тиранозавров. Дней через пять-шесть я уже был не прочь вернуться домой.

Сейчас совсем другое дело — сейчас я буду жить на Кони-Айленде у дяди Дэна. С той самой минуты, как отец попрощался со мной перед грязным зданием автобусной станции, где пахло кризисом и банкротством, с той самой минуты, как он закинул свой старенький чемодан в сетку у меня над головой и, улыбнувшись бодрой улыбкой, за которой притаилась никогда не оставлявшая его тревога, неловко пожал мне руку, меня охватила радость свободы и жажда приключений.

Весь долгий путь до Нью-Йорка через Пенсильванию — Эри, Уоррен, Каудерспорт, Тоуанда и Скрэнтон — меня переполняло ликование, будто я не трясся на рваном, с вылезающей набивкой сиденье междугородного автобуса, а стоял на мостике парусника, летящего по волнам. Радость моя ничуть не уменьшилась, когда я не увидел дяди Дэна на конечной остановке в Манхэттене, где он обещал меня встретить. Крепко сжимая ручку чемодана, как наказывал мне отец, я искал дядю Дэна глазами, и в это время ко мне подошла девушка из бюро добрых услуг и спросила, не я ли Чарли Моррисон.

— Твой дядя сейчас занят. Он велел тебе ехать к нему домой. Поезжай надземкой, на метро не садись, а то можешь заблудиться.

Вот это в духе дяди Дэна — не натравливать на меня родственников, а доверить самому добираться до Кони-Айленда, хотя час был уже поздний. Я доехал без всяких приключений, сволок чемодан с платформы надземки на Сэрф-авеню и пошел по шумной даже в полночь и оживленной, как Таймс-Сквер[12], улице к дому дяди Дэна, где во всех окнах его квартиры на втором этаже значилось, что здесь живет доктор такой-то. Я поднял руку к кнопке ночного звонка и вдруг услышал знакомый раскатистый бас:

— Привет, Чарли-малыш! Ну как, хорошо доехал?

Я быстро обернулся. Дядя Дэн со своим докторским чемоданчиком в одной руке, ключом и сигарой — в другой стоял рядом и улыбался. Шляпа его была сдвинута на затылок, полотняный костюм измят. Он немного пополнел, лицо у него было усталое, но, в общем, он почти не изменился.

— Давай забросим вещи в прихожую и пойдем куда-нибудь порубаем.

Мы повернули за угол и пошли сначала по скрипящему под ногами песку, потом по дощатому настилу вдоль пляжа. Над головой тяжелыми ожерельями висели гирлянды лампочек, плясали неоновые рекламы на магазинах и киосках, то тщетно пытаясь догнать друг друга, то взлетая в небо снопами разноцветных искр, и в их ярком свете было видно, как высоко поднимается дым над жаровнями в открытых закусочных и как вьется пар над кофейными контейнерами. Исходя горьковатым чадом жженой патоки, мерно раскачивающиеся автоматы выбрасывали пышные бело-розовые ленты взбитой в пену пастилы, и матросы галантно подносили их к розовым смеющимся губам своих подружек. Земля дрожала от топота шагающих по настилу людей; доски под ногами были в мокрых следах запоздалых купальщиков и в лужах пролитого лимонада — мальчишки такого возраста, как я, бегали с откупоренными бутылками, зажав горлышко пальцем, и обливали не ожидающих подвоха прохожих. И, заглушая все шумы, грохотали в Стипл-чейс-парке напротив «русские горы», с которых вагонетки низвергались куда-то за горизонт, словно экспресс, несущийся в преисподнюю.

Дядя Дэн привел меня в сосисочную «У Натана» и сказал официанту-греку:

— Сделай две порции нам с племянником, Крис. Тебе с чем сосиски? — обернулся он ко мне. — С капустой? Я забыл, какой ты любишь гарнир.

— Мне со всем, что тут у них есть, — храбро заявил я.

Знала бы мама, что ее сын среди ночи ест насквозь проперченные сосиски, да еще с такой острой, обжигающей рот приправой!

— Значит, этот молодой человек ваш племянник, док?

— Ага, он с Запада, приехал ко мне погостить. Теперь нас двое холостяков, будем веселиться. — И он взял в рот чуть не полсосиски. Я никогда еще не видел, чтобы человек одновременно ел, курил сигару и орудовал зубочисткой. — И вот еще что, Крис. Если парнишка появится у вас днем с голодным блеском в глазах, имейте в виду, он вполне кредитоспособен.

— Ясно. — Официант протянул через стол волосатую, как у гориллы, руку. — Возьми кныш, сынок.

Мы запивали сосиски и кныши квасом. Стенки стеклянных кружек, огромных и тяжелых, как гири, запотели. Дядя Дэн сдул на меня высокую шапку пены, как будто мы пили пиво (а я про себя как раз так и думал). На улице он спросил:

— Ты дома когда ложишься спать?

Я заколебался — в субботу мне разрешали сидеть до девяти. Прибавить еще полчаса? Но что-то заставило меня сказать правду. Дядя Дэн поморщился.

— Что-то уж больно рано. Для Кони-Айленда не годится. Знаешь что? Забудем о комендантском часе, пока ты живешь у меня, только дай слово, что не проболтаешься маме.

Вот это да! Я даже не сразу нашелся, что ответить.

— Твоя мать хорошая женщина, — задумчиво сказал он. Я никогда прежде не слышал у него такого тона. Он взял меня за локоть и повел сквозь толпу, куда более многолюдную и шумную, чем собиралась у нас в Данкерке, когда приезжал цирк. — У нее свои недостатки, как и у всех у нас, но я ее очень люблю. Впрочем, дядя Эдди и дядя Эл тоже славные люди, но наделали в жизни ошибок. Во-первых, они женились. — Он бросил сигару и продолжал: — Во-вторых, уехали из Бруклина. В Манхэттене ты совершенно забываешь, что рядом океан. То ли дело здесь!

Я шел, стараясь попасть с ним в ногу, и думал, что никогда еще дядя Дэн не обращался ко мне с такой длинной речью. А он, помолчав, сказал:

— Здесь хорошо жить. Вот увидишь.

Заснул я мгновенно, но все-таки успел заметить, что дядя Дэн лег в постель в трусах. Мама никогда спать в трусах не позволяла, но я тут же решил засунуть утром свою пижаму в папин чемодан и больше ее не доставать. Еще мама считала,