одной машине с сумасшедшим, встречался лицом к лицу с падшими женщинами и убийцами… Самая толстая в мире женщина подарила мне свою фотографию с посвящением, а знаменитый подающий Вэн Мунго, мой давнишний кумир, оказавшийся дядиным приятелем, однажды взъерошил мне волосы и написал свое имя на бейсбольном мяче, который я решил покрыть воском, чтобы автограф не стерся, и показывать тем, кто не поверит моим рассказам.

Но это еще что! Пока у дяди Дэна в кабинете шел прием, я валялся на пляже, глотая один за другим номера «Оффи́шиэл Дете́ктив», которые захватывал из дядиной приемной — дома мне к этому журналу запрещалось и прикасаться, — а вокруг загорало несметное множество обнаженных людей, которые, казалось, выползли из своих щелей и собрались сюда со всего раскаленного Нью-Йорка… нет, со всего земного шара.

Я постиг тонкости блефа в покере, наблюдая, как играет по вечерам в своем клубе дядя Дэн с доктором Рейнитсом — невероятно худым и бледным зубным врачом — и тремя кони-айлендскими дельцами. Мне разрешили не ложиться спать в ночь карнавала — мало сказать разрешили, просто взяли с собой, как взрослого, — и я, тараща слипающиеся глаза, глядел чуть не до самого утра на вереницы красных пожарных машин, ползущих по освещенным разноцветными огнями улицам. Да, это была самая счастливая неделя в моей жизни.

* * *

Добрый гений моего детства, дядя Дэн сохранил и мою любовь, и мое уважение, когда я стал взрослым. Десять лет спустя, когда наш конвойный корабль, проводивший через Северную Атлантику торговые суда, остановился глухой декабрьской ночью в Грейвзендской бухте, дожидаясь, чтобы его пропустили на военные верфи, я отпросился на берег и побежал к дяде Дэну. После непроглядной черноты военных ночей, среди которой конвоируемые транспорты на ощупь пробирались навстречу гибели, Кони-Айленд, даже затемненный, ослепил меня. И все-таки это был совсем не тот Кони-Айленд, который я помнил, а голый, холодный, неприветливый; скрипели на ветру вывески аттракционов, напоминая выцветшими буквами о веселых представлениях, которые устраивались здесь летом; пустые, безлюдные улицы, все покрыто инеем, под ногами смерзшаяся грязь. Дяди Дэна дома не оказалось.

— А вы идите в турецкие бани, — посоветовала мне его экономка, — это совсем близко, вы ведь помните? Он там со своими приятелями играет в покер.

Немного разочарованный и огорченный, я снова побежал по темным улицам и ворвался в жаркое, парное святилище. За столиком, где среди фишек и бумажных стаканчиков с пивом валялись недоеденные сандвичи и жареное мясо на кусках пергамента, сидели, сияя лысыми черепами и мокрыми плечами при ярком свете свисающей над ними лампочки без абажура, дядя Дэн и его партнеры. На докторе Рейнитсе не было ничего, кроме сандалий и мохнатого полотенца вокруг бедер, но я его сразу узнал — по адамову яблоку и зеленому козырьку над глазами, с которым он, как видно, никогда не расставался; в руках он вместо иглы бормашины держал карты, но в остальном почти не изменился.

Задрапированный в простыню, дядя Дэн был похож на римского сенатора, с той только разницей, что римского сенатора трудно представить себе с сигарой в зубах. Волосы на его груди поседели, выросло солидное брюшко. Он посмотрел на меня устало, равнодушно, и меня это потрясло еще больше, чем происшедшая с ним перемена.

— Гляди, кто к нам пришел. Жив-здоров, Чарли-малыш? Джентльмены, надеюсь, вы помните моего племянника. Отто, Оскар…

Я кивнул им.

— Бери стул, садись. — Тот, кого звали Оскар, протянул мне руку, на которой блестели два кольца. — Джейк, принесите еще мяса. И пива: никогда не видел моряка, который отказался бы от пива!

— Побывал в Европе? — без всякого интереса спросил меня доктор Рейнитс.

— Мы все время плаваем туда и обратно, — пробормотал я. — Я ведь служу на конвойном корабле. Был в Галифаксе, в Шотландии, в Мурманске…

— Что ты говоришь! Я тоже когда-то был в Архангельске. Скучный городишко. Дома там, помню, щелястые, насквозь просвечивают…

— Ты вернулся домой целый и невредимый, это главное, — улыбнулся дядя. — Как будешь проводить отпуск? Небось задумал кутнуть как следует?

— Кутнуть? — На секунду у меня мелькнула отчаянная надежда, что он еще раз сделает для меня то, что сделал десять лет назад.

Я так давно страдал от морской болезни, меня столько времени мучил страх. Я не мог привыкнуть к тому, что всюду мины, не мог забыть гибели ветерана первой мировой войны — он вспыхнул, как спичка, задрал к небу нос, словно указующий перст, и ушел под воду, оставив на поверхности горстку обезумевших людей да почерневшие обломки.

А теперь меня ужаснули эти гражданские с их нелепым самодовольством, и больше всех — мой дядя Дэн. Мне хотелось одного: убежать, как, наверное, хочется убежать юноше, над которым зло посмеялась любимая им девушка. И вдруг в лице дяди Дэна появилось очень странное выражение, такое для него неожиданное, что я в первую минуту ничего не понял и решил — это зависть постаревшего, опустившегося человека, которого может расшевелить только турецкая баня да карты в обществе ему подобных. И я повторил в полной растерянности:

— Кутнуть?

Он медленно покачал головой. Потом взял в рот сигару, и его глаза сверкнули прежним блеском. Пригладив пальцем седеющие усы, он тихо сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь, Чарли-малыш. Но я всегда был уверен, что с тобой ничего не случится. Ты сейчас взрослее меня. Это я здесь тону, медленно и незаметно, и на мне даже нет спасательного пояса. — Он помолчал и, не обращая внимания на своих друзей, а моих недругов, которые вдруг словно перестали существовать, произнес перевернувшие мне душу слова, которые положили конец моим детским притязаниям на него: — Теперь я и сам не отказался бы от помощи.

ДЕРЕВО ЖИЗНИ

В тот год, когда мне исполнилось тридцать лет, судьба занесла меня в Мексику, в маленькую деревушку Сан-Фели́пе близ Оаха́ки. От меня только что ушла жена, и жилось мне плохо — я жалел себя, дотрачивал последние гроши и все-таки продолжал внушать себе, что мое призвание — гончарное дело (жену мне в этом убедить так и не удалось). Но если говорить правду, то, оставшись один, не имея детей и понимая, что настоящего таланта у меня нет, я все больше отдавался во власть тоскливому страху перед никчемной старостью, бесцельным угасанием и нелепым уходом из жизни, которую я в глубине души презирал, но расстаться с которой боялся.