за помощь. Потом спросила меня, поел ли я, и ушла к себе. Значит что-то ее сильно тревожило или она плохо себя чувствовала. Обычно она на этом не успокаивалась, а открывала все кастрюли и смотрела, действительно ли я съел все, что мне полагалось. Я проводил Катерину и пошел к маме. Она лежала на диване, накрывшись пледом, и листала «Вокруг Света».

— Ма, — сказал я. — Зачем тебе доктор? Ты ведь выздоровела.

Она отложила журнал в сторону и грустно сказала:

— Ну, помнишь, как бывает после гриппа: температура спадет, а ты еще долго еле-еле ноги волочишь. А мне хочется поскорее набраться сил. Кстати, эта врач — кузина Марты. Просто зашли почаевничать.

Я сделал вид, что поверил, а сам стал думать, как бы мне узнать правду, почему мама такая… Я не мог подобрать слова, чтобы описать мамино состояние. Она была не то, чтобы грустная. Она старательно делала вид, что возвратилась домой и у нас все по-прежнему. Но где были её мысли, когда она задавала мне дежурные вопросы о школе, уроках или кормила меня завтраком, я не знал. Во всяком случае не со мной. И даже прикосновение ее рук было не успокаивающим, как обычно, а какими-то пугающе вялым и безразличным, что ли.

В конце-концов, я не выдержал и признался Ванде и Шишкареву, что с мамой что-то не так, но она мне не хочет об этом говорить.

— Так почему ты не расспросишь Марту или эту твою соседку со второго этажа? — сказала Ванда.

— Во, даешь, — буркнул Шишкарев. — Ирина Ивановна небось с них слово взяла, чтобы Киту на проговорились. Моя мамаша, когда ей желчный пузырь удаляли, заставила всех песни петь, что она к тетке на юбилей поехала.

— Сравнил! Ты тогда во втором классе был. Бессознательное еще существо, можно сказать.

— Ты была сознательной! — обиделся Шишкарев.

— Не о том речь. Только после двенадцати по закону полагается учитывать мнение детей по всем вопросам. А мы, вообще, скоро паспорт получим.

— Ты это моему папаше скажи, может он разрешит мне хотя бы щетку зубную самому выбирать. Вчера притащил электрическую, а все другие выбросил! По горло сыт я его опекунством! А мать говорит, я должен радоваться, что он так обо мне заботится. Офигеть! Вот закончу школу, пойду работать и от алиментов его откажусь.

— А как же учиться?! Ты же способный!

Шишкарев передернул плечами и отвернулся.

В первых классах у нас каждый третий был отличником. Только не мы с Родькой. Зато в пятом классе у родителей не стало хватать времени на приготовление уроков, и наши отличники превратились в записных середнячков. А вот мы с Шишкаревым вышли из сумрака: Шишкарев на химии, а я на литературе. Ну, а Ванда осталась математическим гением на все времена. Её математичка так и называет: «наша Ванда Ковалевская». Объяснить, как нужно что-нибудь решить, она не умеет. Если со второго раза не понимаешь — лупит учебником по голове. Зато всегда и всем дает списать, чем мы с Шишкаревым и пользуемся.

Возле своего дома Ванда вдруг остановилась и сказала:

— Кит, можно я возьму у тебя рабочую тетрадь по истории?

— Давай!

Вечно у нее проблемы с тетрадями. То тему не так напишет, то ответ на вопрос не в то графе.

Мама встретила нас в прихожей, увидела, что я не один, и сказала, улыбаясь:

— Ва-а-анда!

Кстати, Вишневская всегда радуется тому, что ее имя не имеет уменьшительной формы. Странно было бы называть ее Вандусей, Вандочкой, Вандиком или Вандулей. Но вот моя мама произносит это имя так, что оно явно приобретает уменьшительно-ласкательное значение. Правда в этом случае Ванда не обижается. У мамы удивительный голос.

Сейчас, когда я постоянно думаю о маме, я как будто знакомлюсь с ней заново. Наша англичанка говорила, что в русском языке две основных интонации, с которыми произносится фраза: нисходящая и восходящая. В английском есть еще и нисходяще-восходящий тон. Но, если прислушаться, как разговаривают мои одноклассники, то никаких «тонов» и в том, и в другом языке вообще не существует. Вощакова, как ее попугаи, быстро-быстро тараторит на запредельно высоких тонах безо всякого выражения. Ванька Шалимов медленно гудит на одной ноте, как шмель. У Ванды каждое слово произносится со своим тоном, просто частокол какой-то, а не предложение. А вот мамины фразы как волны в море. Перетекают одна в другую, поднимаются и падают вниз. И голос у нее низкий и какой-то «сложный», как будто сплетенный из разных струн.

Обедать со мной Ванда отказалась, порылась в моем столе, вывалила на пол ручки из пенала, опрокинула настольную лампу, нашла тетрадь, поболтала с мамой о своих занятиях в музыкальной школе и скатилась по лестнице, едва не сбив с ног Дору, нагруженную продуктами для овощной диеты «мадам Свижской».

«Пусть Марта скажет правду!»

На другой день в школе Ванда затащила меня на лестничную площадку возле чердака, прижала к двери с огромным навесным замком и заявила:

— Ты должен пойти к Марте и припереть ее к стенке.

— Как ты меня?!!

— Слушай, Кит! Она же на себя совсем не похожа! Твоя мама! Пусть Марта скажет правду!

У меня ноги подогнулись. Я, конечно, думал о чем-то таком, но услышать эти слова от другого человека было просто ужасно.

После уроков мы с Вандой разработали план. Идем вместе в библиотеку, я вызываю Марту на откровенность, а Вишневская обеспечивает мне моральную поддержку. Шишкарев отправился пломбировать очередную дырку в молочном зубе.

Пока я разыскивал Марту, Ванда попалась на глаза Серафиме.

— Девочка, — сказала она тоном учительницы младших классов. — Это библиотека для взрослых.

— Ой, здрасьте! — прощебетала Вишневская фальцетом. — А у меня бабушка у вас записана. Ей так травятся ваши выставки (это Ванда краем глаза увидела стенд с картинами из засушенных растений). Она мне каждый день говорит: «Пойди полюбуйся, какие вокруг талантливые люди!»

Серафима некоторое время смотрела на нее с сомнением, потом смягчилась:

— Ну хорошо, смотри.

Ванда вытянула свою длинную шею, как жираф, и стала разглядывать картины.

Я нашел Марту в архиве. Она сидела за столом и шуршала какими-то бумагами. Во время разговора Марта оправдала все свои прозвища: была и суровой Декабриной, и ласковой Майей. И я вместе с ней то замирал от страха, то надеялся, что все как-то обойдется, потому что плохое не может быть долго. А в конце-концов я почувствовал, что надо уходить, чтобы не разводить слякоть и не позориться, как девчонка.

Ванда по-прежнему таращилась на пейзажи