– Слыхал. Там переходят реку умершие в мире – по дороге на острова. Да, можно подумать, как перекрыть тот брод…

Пролетел ли в тот миг над ним ворон? Если так, я не заметил его.

Арбам еще поговорил с внуками, затем отослал их со своими воинами в долину, где поселились беженцы. Мы с ним неторопливо проехали вдоль реки, не сворачивая на открытый берег и настороженно ловя всякий звук и движение. Кругом стояла такая тишина, словно мы оказались в местах, которые греки назвали полями Элизиума – в той светлой, пустынной стране; или же в стране Эдем, о которой мне еще много предстояло услышать в будущем, но куда никогда не приведет моя долгая Тропа.

Тишина и пустота солнечных прибрежных рощ и лугов убаюкали меня, и, когда из пустоты вылетела стрела, я не сразу понял, что случилось.

Она вонзилась Арбаму в грудь, пробив куртку из бычьей кожи. Сила удара отбросила его на круп коня. Раненый упал на землю и перевернулся, обломав древко стрелы. Вторая застряла в коже моего седла, а третья ударила в плечо, но отскочила от моего защитного одеяния.

Теперь я услышал конский топот и призрачные крики нападающих. Я отворил взгляд – следовало сделать это гораздо раньше, – и пустынные берега наполнились шумом. Перед нами была многолюдная, надежно охраняемая переправа.

В этот миг я заглянул в пространство между мирами.

Они укрепили брод, насыпали земляные валы по обоим берегам Нантосвельты, выстроили башни и окружили их стволами поваленных деревьев. На каждой башне нес вахту грозный страж, охранявший подходы со стороны живущих. Над рекой мелькали призрачные очертания людей и животных. Из этого деловитого муравейника выехали навстречу нам двое. Один уже накладывал на тетиву четвертую стрелу, другой замахивался длинным копьем, изготовляясь к броску. Я ждал стрелы, но всадник вдруг опустил лук и обнажил меч. Арбам был уже на ногах и тоже поднял легкое копье, другой рукой зажимая рану на груди.

У меня были свои средства защиты.

На ближайшего к нам всадника спикировал сокол и вышиб его из седла. Другой уже наезжал на Арбама, но тот нырнул под клинок и задел коня копьем. Тень воина на нашей стороне, очевидно, была столь же уязвима, как и живой человек, так что кинжал Арбама, войдя между шлемом и деревянными пластинами кирасы, прикончила его. Мертвец умер вторично. Что ж, покидая свой мир, он должен был знать, на что идет.

Только теперь я заметил чрезвычайное сходство шлема убитого с греческими шлемами. И на щите – голова Медузы.

Арбам громко застонал, взбираясь в седло. Он сразу пустил коня галопом и, спасая жизнь, поскакал обратно тем же путем, каким мы подъезжали к переправе.

Я отпустил сокола, еще раз оглядел брод со сторожевыми башнями. Любопытное зрелище, но что-то внушало беспокойство. Затем я направил коня вслед за старым воином, подальше от опасности.

Лодка-дух уже отчалила, вернулась в рощу под Тауровиндой. Там она дождется либо меня, либо возвращения Арго, предсказанного Тремя Ужасными Вестницами.

Арбаму, чтобы добраться к своим, надо было выдержать два дня в седле. Он упрямо бодрился.

– Грудина сломана, но сердце еще стучит. Поеду осторожно и как-нибудь доберусь.

Старик не позволил мне заняться раной.

– Лучше ее не трогать, – решил он. – Кожа, ткань, бронзовый наконечник – лучше оставить их в покое, пока нет возможности сделать все как следует.

– Тебе очень больно? – спросил я, обдумывая, чем можно облегчить боль.

– Очень. Но бывало больнее, Мерлин. Сегодня я увидел внуков и не думаю, что боль может причинить мне больший вред. Ты видел, сколько в них жизни? Будущий царь! И подрастающая царица! Это дети моей дочери, Мерлин. Дети Айламунды! Клянусь глазами Ллеу, если бы она могла их видеть, как бы она гордилась ими!

– Может, она их и видит, – предположил я, но услышал в ответ негодование и иронию.

– Видит! Оттуда, где ей приходится скитаться? Вот кому сейчас больно, Мерлин! Что там я!

Я не совсем понял его и потому замолчал.

Хоть Арбам и отказывался от лечения, я собрал кое-какие травы, пригодные для исцеления таких ран. На первом ночлеге, проведенном нами под звездами, он еще крепился, однако на второй день стал шататься в седле, и на лбу выступила испарина. Впечатляющее зрелище. Я упрашивал его дать согласие хоть на слабые чары.

– Нет. Я буду жить или умру, как пожелает добрый бог.

Я дал ему напиться и под уздцы провел его лошадь по извилистой тропе, через буераки, преграждавшие вход в долину. К тому времени, как мы вошли в скалистое устье, он уже бессильно склонился на гриву коня. Пришлось привязать его к седлу, чтобы не свалился, и приложить примочку к воспалившейся ране.

Мельком заглянув в него, я понял, что рана смертельна.

Я с радостью передал умирающее тело в руки его родичей. Те, следуя указаниям друида, раздели Арбама и омыли его. Глаза друида сверкали из-под охры, которой он вымазал себе лицо и стриженные ежиком волосы. Он повторял старинные песни и взывал к Суцеллу-целителю. Кимон стоял рядом, строгий и собранный. Он не вздрогнул, когда бронзовый наконечник после долгих усилий с кровью вышел из грудины старика.

Арбам молчал, его прозрачный взгляд не отрывался от лица внука.

– У нас много дел, – пробормотал Кинос немного погодя. – И мне бы пригодились твоя сила и твой совет. Надеюсь, ты не напрасно отдал свою жизнь.

Он сердито отвернулся и ушел из палатки целителя. Арбам слабо, болезненно улыбнулся.

Той ночью меня навестила поистине нежеланная гостья. Я-то надеялся, что отделался от нее, оставив в далекой Греческой земле.

Жилище, отведенное мне в лагере изгнанников, оказалось по-спартански неуютным: подстилка из тростника под выступом скалы, на котором укрепили кожаный навес, так что все сооружение могло бы сойти за стойло для скотины. Ветер пробирался до костей, а ушастая сова – вестница несчастья, – обосновавшись на столбе-подпорке, превратила мой сон в сущее мучение. Ручей, протекавший по долине, шумел, воображая себя не иначе как горным потоком; новорожденные члены клана изгнанников вопили, испуганные ночной темнотой, и им вторили коровы и привязанные собаки.

У меня не шли из головы те щиты со злобными ликами Медузы. Самое подходящее настроение, чтобы подпустить к себе навязчивую девицу!

Меня звали по имени, настойчиво и жалобно. На все голоса, какие только могут лишить человека покоя: плач обиженного ребенка, последний стон умирающего, вопли роженицы, разверзающей врата для новой жизни… И крик женщины, воображающей себя оскорбленной.

– Мерлин! Я знаю, ты здесь!

Назойливый голос разбудил меня, поднял с жесткого ложа и вывел в звездную ночь. Забеспокоились собаки, заржали кони…