Он представил себе вагон метро, как на пассажиров обрушивается целое озеро поволоки, и у него мурашки побежали по телу.

Поздно. Теперь уже поздно. Ничего не изменить.

Андрей смел со стола стопку, и отчеты посыпались на пол.

Навалилось отвращение к самому себе.

Он покосился на черный телефон. Молчит. Пока молчит.

«Сейчас бы в горячую ванну… И чего ради я стараюсь? Неясно. И вообще, вокруг одни рыла».

Он развернул кресло к окну — над городом кружился мохнатый снег. Он сливался с молочным небом и оседал на засугробленные мостовые.

«А там хорошо», — подумал он.

Андрей вдавил кнопку селектора, зажегся огонек, и оттуда сквозь помехи осторожно и с почтением прокашлялись:

— Да?.. Андрей Михайлович?.. — и уже более твердым голосом. — Слу-шаю вас.

Андрей тоже прокашлялся. Все-таки он так и не привык, что у него имеется личный секретарь. Да к тому же столь почтенного возраста.

— Э-э… Аарон Львович? Что у нас на сегодня?.. — ему очень понравилось это демократичное «у нас», и вообще гладко получилось. Не так, как всегда. «Прогресс. Скоро совсем матерым заделаюсь».

— Сейчас сверимся…

Зашелестели страницы.

— Ничего. На сегодня — ничего.

— Даже не верится!

— Да уж.

— Ладно. А Сперанский чертежи заносил?

— Да, вот они в углу стоят.

На мгновение Андрей ощутил досаду. Значит, все-таки придется отправиться к Глейзеру.

Тем не менее, он сказал:

— Наконец-то!.. Я сейчас поднимусь… Конец связи.

Глава 4

Он потянулся и протяжно зевнул. «Закрыть бы сейчас кабинет и сладко поспать часика два. У телефона провода оборвать и приказать никого к себе не пускать. „Нет, мол, его. Ушел. А куда — не сказал. Если хотите — в запой…“» Он подумал о белоснежном городе, о красивых и древних улицах. Нет, пожалуй, лучше пройтись, развеяться… Он снова зевнул и содрогнулся. Порывшись в отчетах на полу, нашел измятый листок. Вывел на нем жирную отметку красным карандашом. Он этого так не бросит. Может быть, еще что-то можно исправить. Но сначала к Глейзеру. «Сейчас можно. Сейчас город не так страшен. В комендантский час от тебя люди шарахаются, прижимаются к стенам, и еще долго летят по переулку, замирая вдалеке, шаги… Ну, и криминал, разумеется. Мародерство. А самое главное, что под боком, по сути — концлагерь».

«А листок этот я чаем залил, — отчетливо вдруг вспомнил он. — Вчера, когда Глейзер нагрянул…»

События вчерашнего вечера встали перед ним во всей своей безобразной наготе. Глейзер заявился где-то около полуночи, и почти в ту же минуту, когда Андрей открыл дверь и увидел на площадке его темный силуэт, стало ясно, что тот невыносимо, до поросячьего визга, пьян. От него жутко разило, он шатался, потел, и оба его глаза косили сразу во все стороны. Это был живой, спустившийся на землю и реализовавшийся во плоти, языческий бог. Надо было немедленно захлопнуть перед ним дверь, но Андрей не захлопнул, и Глейзер тут же оттеснил его к гардеробу и прижал своим большим животом. Андрей вяло сопротивлялся и тоже косился на комнату, но сдался, когда Глейзер неожиданно разрыдался у него на плече… И еще что-то такое там было вчера. Смутное и стыдное. Он никак не мог вспомнить. В этой части воспоминаний был существенный провал.

Он рывком поднялся из кресла, перекинул через плечо ременную сумку. По лестнице взбежал в приемную.

Его ожидал сюрприз. Обычно ядовито вежливый Грудзинский стоял перед Аароном Львовичем, навалившись на стол короткими ручонками, и из пасти у него летела слюна, он орал что-то несусветное; багровый и раздрызганный, он источал апокалипсическое раздражение каждым микроном своего дряблого тела — глаза дрожали шарами, мясистая губа оттопырена, остатки пушистых волос по краям черепа развевались… В определенном смысле это был давний и заклятый враг Андрея и всего кабинета «зачистки», а с другой стороны — он был всего лишь винтик в машине государства, формально отвечал за сообщение кабинета с «властьдержащими», но поскольку мало в чем разбирался, то в основном занимался тем, что слепо требовал скорейших результатов — мощных прорывов и радужных перспектив. Он был заключительным звеном в долгой цепи требующих, на него давили, на давящих тоже давили, и все это доходило до Самого… Вероятно, в те страшные минуты, когда Грудзинский представлял себе, как сие доходит до Самого, он покрывался испариной и приходил в отчаянье, а когда он покрывался испариной — он взрывался, как бочка с порохом. Он рвал и метал. Сейчас очередной его жертвой пал Валдис.

Андрей подался было назад, но Грудзинский его заметил и живо завихлял бедрами.

— Все сроки уже давно просрочены! — заявил Грудзинский, когда Андрей, осторожно придерживая его за колыхающуюся грудь, отстранил от себя, и они протанцевали к столу, на краешке которого невозмутимо сидел Валдис. — Вы мне обещали еще в декабре, а сейчас февраль — и очередная ревизия на носу! Они нас всех расформируют! Приедут, посмотрят и расформируют!

Аарон Львович привстал. Он был возмущен этим гамом настолько, что у него едва не вывалилась вставная челюсть. Он потерял дар речи и только совершал жевательные движения.

— О, господи! — простонал Андрей. — Я же вам на прошлой неделе объяснял! У вас с памятью плохо? Освежить? И вообще, сколько вы нас, Грудзинский, будете доставать?

Немое возмущение Аарона Львовича наконец обрело свое словесное воплощение. Он пошатнулся, судорожно повел правым плечом, ибо опирался на стол рукой, и рот его открылся для страшной кары:

— Врываются, понимаешь… Работать мешают… Я не потерплю!.. Бучу устроили…

— Тише, тише, Аарон Львович, — успокоил его Андрей. — Мы сами разберемся. Ну, в чем дело? — обратился он к Валдису.

— Да вот, все торопит, — Валдис указал на Грудзинского. — Прямо в затылок дышит. Сил нет.

— И не будет! У вас никогда не будет сил! — закричал Грудзинский. — Как к вам ни зайдешь — так вы чаи распиваете. Запросишь чертежи, новые поступления — еще не готово. Вы вообще весь рабочий процесс саботируете. От вас никаких подвижек! Я прошу разобраться, Андрей Михайлович! Это же невозможно! Каждый день ко мне звонят, интересуются, спрашивают — а я ничего не могу сказать…

— А вы и не говорите, — посоветовал Андрей. — Или — что есть, то и говорите.

Валдис рассудительно сказал:

— И домысливать не надо.

— А я что, даю домысливать? — взвился Грудзинский. — Вы же мне ничего…

— Вот вы же и даете.

Наступила растерянная пауза.

Ага, подумал с некоторым злорадством Андрей, ожесточенно скребя щетину; нет, решительно надо побриться, и как можно скорее…

— Нет, я отказываюсь это понимать! —