Тяжело. Тяжек груз ответственности за судьбу империи, когда один неверный шаг, одно ошибочное решение может повлечь за собой невосполнимые государственные потери и страдания тысяч людей. А еще он заметил: усталость быстрее стала его одолевать, после того как закончились нежные встречи с Леной. Прежде бывало – все, выдохся царственный мужик, напахался до радужных кругов перед глазами, перо вываливается из руки и невозможно лишнюю помету сделать на какой-нибудь важной бумаге – а придет ангел Леночка, обнимет, приласкает, и весь груз дневной куда-то улетучивается, и бодрость во всех членах, и голова ясная – садись и работай всю ночь напролет. И садился, и работал так, что придворные только диву давались – откуда у императора силы берутся. Глупцы, не знали они, что любовь ежедневно, ежечасно, ежеминутно творит с человеком чудеса, а ведь император – тоже человек, хоть и помазанник Божий.

Есть, правда, и еще одна женщина, тоже давно и безоглядно любящая, трепетная, все понимающая. Или, по крайней мере, старающаяся все понимать. Варенька Нелидова. Это, наверное, прежде всех ее имела в виду Лена, когда говорила об его увлечениях (обо всех что напоминать – ну, имел он эту царственную слабость… или силу – это с какой стороны поглядеть… опробывать свои мужские чары на хорошеньких девицах или женщинах). Хотя больше десяти лет связи сложно называть просто увлечением, но и своей любовью он ее назвать не может. Позволяет себя любить – да, но не больше. И самое интересное – эта связь так эфемерна, что о ней даже не сплетничают. Впрочем, о Лене тоже – словно никто не знает. А может, и вправду не знают – она всегда была очень осторожна.

А потом Лена перестала приходить. Причем не по своей воле, а по его предложению. Смерть брата Михаила в августе прошлого года потрясла Николая Павловича и, собственно, именно она стала причиной разрыва с Еленой Павловной: ему показалось, что их отношения оскорбляют память покойного. Пока Михаил был жив, Николай, искренне любя брата, тем не менее не чувствовал угрызений совести за свою связь с Еленой. Муж явно ею пренебрегал, и он, Николай, как бы заполнял собой ту пустоту, что образовалась в жизни умной, очаровательной и по натуре страстной женщины. А после похорон глянул на нее и на себя со стороны и вдруг устыдился: она вдова, у него седина в голове, а туда же – объятия, поцелуи и все такое прочее…

В общем, объяснились, и она, умница, все поняла.

Поняла, перестала приходить, перестала, значит, брать на себя его усталость, раздражение, порою даже гнев, и он почувствовал, как то, что двадцать пять лет строил, складывал по кирпичику, укреплял – разумеется, как понимал, как умел, как мог, – его дело, к которому был призван Богом, начало расползаться, сыпаться, терять строгие очертания. В общем, рушиться. И он, дурак, сам к этому руку приложил. Голову надо было приложить. Голову и сердце. И самое страшное – ничего вернуть нельзя: не тот Елена Павловна человек, чтобы по старым следам ходить.

Вспомнилось, что и у бабки его, Екатерины Великой, случилось нечто подобное. Правда, в обширном семействе Романовых не любят об этом говорить, но что было, то было. Пока Екатерина Алексеевна держалась за руку Потемкина, пока были у них любовь и понимание, дела в государстве шли замечательно, что бы там недруги про светлейшего князя ни говорили. А кончилась любовь – по ее вине кончилась – и успехам пришел конец, и покатилась империя под уклон. Ладно, батюшка Павел Петрович сумел остановить…

А кто теперь остановит, если вдруг…? Нет, надо цесаревича к настоящему делу приобщать, хватит ему наблюдателем быть. Пусть для начала Амуром и Камчаткой займется – на востоке сейчас ничего нет важнее.

Ангел на колонне в этот момент обрисовался золотистым ореолом. Это выглянувшее из облака солнце осветило его со спины, но императору показалось, что его мысли получили высшее одобрение. Он удовлетворенно улыбнулся в усы и повернулся к затянувшему паузу Меншикову:

– Что ж ты остановился, князь? Продолжай.

Министр встряхнулся, оглянулся зачем-то на Перовского, взгляд которого, как заметил император, был очень встревоженным и только сейчас начал успокаиваться, и откашлялся:

– Ваше величество, укреплять Петропавловский порт командами и орудиями будем, а для острастки иностранных китобоев пошлем в Охотском море военные крейсеры. Что касается земледелия в тех краях, я в этих вопросах не силен, но доверяю Муравьеву, который все проехал и видел своими глазами. Кстати, он – первый генерал-губернатор, который рискнул на такое путешествие…

– Я слышал, он потратил на него много своих денег, – сказал император. – Что-то около пятнадцати тысяч серебром.

Николай Павлович слегка слукавил. О деньгах ему доложил главный начальник Третьего отделения князь Орлов, сведения были извлечены из письма Муравьева своему младшему брату, Валериану.

– Я точной суммы не знаю, – сказал Перовский. – Но я бы просил, государь, дать указание возместить ему эти убытки.

– Это его просьба? – быстро спросил император.

– Ни в коей мере! Муравьев о деньгах лично для себя никогда не спрашивает, в Управлении экономит на всем и в то же время доплачивает из своего кармана людям, привлеченным для разгребания судейских завалов. Вронченко не дает ни одной лишней копейки.

– Министр финансов на то и поставлен, чтобы беречь каждую копейку. А у Муравьева прожекты – перенос порта, переселение крестьянских семейств на Камчатку и Аянский тракт, борьба с китобоями, образование Забайкальского казачьего войска и Забайкальской области, – перечисляя, Николай Павлович загибал пальцы, – всё требует денег. Больших денег! – Он посмотрел на сложившийся кулак и прихлопнул им лежащие перед ним бумаги. – Ты, граф, как я понимаю, тоже во всем поддерживаешь этого молодца?

– Да, государь.

– Хорошо. Записки я утверждаю. – Император размашисто расписался в левом углу титульных листов докладных записок, добавив: – Муравьев, кажется, не может жаловаться, что я его представлений долго не разрешаю. Конечно, я убежден, что все это – дело полезное, но будет еще лучше, если казна не понесет лишних расходов. Впрочем, он обещает обойтись своими местными источниками, но при этом, – император усмехнулся, – просит толику от добычи золота оставлять в его распоряжении. Как и сэкономленные деньги.

– Государь, – сказал Перовский, – эти средства нужны ему для лучшего управления краем. На месте виднее, где и как их использовать. И, не боюсь повториться, можно гарантировать, что Муравьев сам не использует ни копейки в личных целях и другим не даст.

– Да знаю, знаю, – отмахнулся император. – Все бы губернаторы такие были…

– И при этом, государь, Муравьев уже третий год лишь исправляющий должность генерал-губернатора. Может быть, пора его утвердить?

– Утвердим, утвердим. Пусть он представляет полное обозрение вверенного ему края, а то я лишь из этих записок узнаю, что там делается, и пусть просит разрешения приехать в столицу. Все рассмотрим и утвердим. Я вас не задерживаю, господа.

Перовский поклонился и направился к дверям, а Меншиков затоптался, не решаясь что-то высказать.