что в ней есть слова иллирийского наречия, которых он не понимает, а она, кроме своего родного и итальянского языка, других не знает, но что завтра кого-то найдут и растолкуют». В этих упражнениях начинающего собирателя, не правда ли, обращает на себя внимание твёрдая хватка, напор и цепкость. Он ищет по-настоящему и там, где натыкается на стену, привлекает на помощь кого лишь можно. Как ни трудны эти первые шаги, но заготовка впрок начата…

«Пушкин проснулся ранее меня. Открыв глаза, я увидел, что он сидел на вчерашнем месте, в том же положении, совершенно ещё не одетый, и лоскутки бумаги около него. В этот момент он держал в руках перо, которым как бы бил такт, читая что-то; то понижал, то подымал голову. Увидев меня проснувшимся уже, он собрал свои лоскутки, стал одеваться…»

Простим военному разведчику это нечаянное или профессиональное подглядывание. Мы должны быть благодарны ему за такого Пушкина, подсмотренного в час сокровенного труда. Жаль только, что никто никогда уже не узнает, что же там было, на этих лоскутках — строки «Цыган», «Чёрной шали» или записанная позавчера песня со словами «иллирийского наречия»…

«Шедевр из шедевров»

1835-й год. Журнал «Библиотека для чтения» начинает печатать пушкинские «Песни западных славян». В том же году они полностью, с авторскими предисловием и примечаниями, переиздаются в составе четвёртой части «Стихотворений» Александра Пушкина. В цикл включены две песни, переведенные из сборника народных песен Вука Караджича, и три, сочиненные самим Пушкиным, в том числе две — на сюжеты из современной сербской жизни: «Песня о Георгии Чёрном» и «Воевода Милош». Остаётся неясным, почему он прервал работу над переводом знаменитой «Хасанагиницы» («Что белеется на горе зеленой?»), также взятой из собрания песен Караджича. Остаётся также непонятным, почему поэт не завершил начатое им третье самостоятельное стихотворение о недавних кровавых событиях в Сербии, стихотворение, в котором, судя по сохранившимся отрывкам, изображается столкновение двух народных вождей — Георгия Черного и воеводы Милоша Обреновича. Вот эти отрывки:

Менко Вуич грамоту пишет

Георгию, своему побратиму:

«Берегися, Черный Георгий,

Над тобой подымается туча,

Ярый враг извести тебя хочет,

Недруг хитрый, Милош Обренович.

Он в Хотин подослал потаенно

Янка младшего с Павлом…»

--------- —

Осердился Георгий Петрович,

Засверкали черные очи,

Нахмурились черные брови.

Судя по энергичной завязке, сюжет о столкновении двух вождей был нужен автору «Песен западных славян» для того, чтобы соседство в цикле «Песни о Георгии Чёрном» и «Воеводы Милоша» не создало у читателя иллюзию почти идиллической преемственности между первым и вторым, которой на самом деле не было. (Существует мнение, что сюжет о распре вождей Пушкин намеренно оборвал на завязке, понимая, что все равно не сможет опубликовать стихотворение по соображениям чисто политическим: Милош Обренович в 1835 году, несмотря на новые вспышки недовольства в народе, продолжал править Сербией, и русский двор оказывал ему покровительство).

Как почти всякий пушкинский отрывок, как и всякая его незавершённая вещь, это стихотворение интригует необыкновенно, вызывая почти болезненную в своей неудовлетворенности жажду: но что же, что именно предполагал дальше сказать Пушкин?.. Ведь, как мы помним, в «Сербской революции» Леопольда Ранке, написанной по материалам Караджича, нет и намёка на то, что Георгий Петрович, ещё в Хотине живя, до своего рокового путешествия в Сербию, знал о коварном замысле бывшего соратника, кнеза Милоша. Сам ли Пушкин придумал этих «Янка младшего с Павлом», тайно подосланных Обреновичем в Хотин, или воспользовался свидетельствами своих кишинёвских собеседников — сербских воевод? Вряд ли на эти вопросы можно будет когда-нибудь ответить. «Песни западных славян» всегда будут томить новых своих читателей, беспокоить недопетостью, тайной недовоплощённости. Только ли из этих шестнадцати стихотворений, образующих окончательный состав цикла, замышлял Пушкин собрать «Песни…»? Не было ли у него замысла, помимо «Хасанагиницы» и «Менко Вуич грамоту пишет…», добавить сюда ещё и два недавно сделанных перевода из Мицкевича («Будрыс и его сыновья» и «Воевода»)? Да и само стихотворение о Мицкевиче («Он между нами жил…»), написанное в пору работы над циклом «Песен…», разве не относится к их тематике непосредственнейшим образом? Кажется, в воображении поэта уже грезился гораздо более обширный свод «Песен западных славян», куда вошли бы и переводы с польского, и написанный на украинском материале «Гусар», и стихотворный укор Мицкевичу, и конечно же пламенная политическая публицистика 1831 года, скреплённая думой о славянской семье и о старом домашнем споре «славян между собою», который никому постороннему разрешить не дано. По крайней мере, такой обширный свод «славянской» лирики зрелого Пушкина, какое бы условное имя мы ему ни дали, существует объективно. Его тематика ясна, его хронологические границы отчётливы: самый конец 20-х — первая половина 30-х годов. Но это поистине недопетые песни — как недопето сказание о вражде двух сербских вождей, как недопета пушкинская «Хасанагиница», как недосказанным осталось моление Пушкина за Мицкевича:

Знакомый голос!.. Боже! освяти

В нём сердце правдою твоей и миром,

И возврати ему…

Смиримся! Наша жажда ненасытима. Пушкин тут ещё раз умолк на полуслове, хотя, если прислушаться, то и молчание его говорит не меньше, чем прозвучавшие слова. Потому что этим молчанием он приглашает нас додумать то, на что и слов-то тратить ему уже нет нужды.

Но вернемся всё-таки к шестнадцати каноническим стихотворениям цикла, обратимся к самому выдающемуся из них.

Не два волка в овраге грызутся,

Отец с сыном в пещере бранятся, —

таков зачин этого короткого, всего в пятьдесят строк, эпического повествования о домашнем споре «славян между собою» и о том, почему Георгия Петровича прозвали Чёрным. В «Песнях западных славян» это, пожалуй, самое «сербское» стихотворение. Но одновременно и самое русское среди других, если иметь в виду его образный строй, выдержанный в духе народнопоэтической культуры. Пушкин тут совершенно свободно говорит на языке сразу двух народных культур — русской и сербской:

Старый Петро сына укоряет:

«Бунтовщик ты, злодей проклятый!

Не боишься ты Господа Бога,

Где тебе с султаном тягаться,

Воевать с белградским пашою!

Аль о двух головах ты родился?

Пропадай ты себе, окаянный,

Да зачем ты всю Сербию губишь?»

Отвечает Георгий угрюмо:

«Из ума, старик, видно, выжил,

Коли лаешь безумные речи».

Потрясает