«...ты показал ей ее силу, а этого никак нельзя было делать.»

— Все так сложно?

— Нет, еще сложнее. Это игры для сильной психики, для выносливого сознания. Нужны опыт, время, чтобы заниматься этим. Это ювелирная работа. С глупой головой там делать нечего. Это противостояние под видом любви, масса взаимных «за» и «против», в одном случае нужно сделать так, в другом, аналогичном, абсолютно иначе. Когда вас связывают эмоции, лицо часто бывает одно на двоих. Если хохочет ее часть, твоя должна плакать. Если плачет она, твоя часть рта кривится в улыбке. Гармония — в равноценности глаголов.

«...в свое время я так же все запустил.»

— Доброе зло или злое добро?

— Вроде того. Любви как таковой нет, она существует в тебе или в вас. В последнем случае эта иллюзия имеет эмоциональный смысл. Но, кроме как в ваших или твоей головах, ее нигде нет. Ты сам создаешь иллюзию, потому что хочешь этого по смутному велению самого себя самому себе. Выбираешь объект, наделяешь божественным свечением, которое только ты и видишь, не считая пары тебе подобных, и впрягаешься в зависимость от того, чего нет.

«...такое вот злое самопрограммирование, но даже знание этого не помогает избавиться, так как это императивная программа…»

— Мне кажется, не совсем так.

— Тебе кажется. Сравни диалог двух женщин— одна будет великолепна, другая нет. Одни и те же слова в двух разных устах будут означать для тебя разное, ты по-разному переведешь каждую фразу, иначе поймешь и воспримешь. Хотя обе они имели в виду одно и то же. Но ты слышишь то, что хочешь слышать. И получаешь то, что хочешь получить.

«…ты обречен обманываться вечно...»

— Ты же сказал, что не сам, не хочу и не нужно.

— Не отказываюсь от этих слов. Не сам, не хочешь и не нужно.

«...все гораздо сложнее, сынок...»

— Не понимаю.

— Кроме лица у вас сейчас и воля на двоих. Ты не знаешь, чего желаешь, и механически желаешь того, чего желает она. Она тоже не знает, чего хочет. Но так как ты позволил ей определяться за вас двоих, она творит то, что обычно можно творить, когда ты не знаешь, чего хочешь. Ты не веришь тому, что я говорю, потому что запер себя в своей иллюзии. Как раз иллюзия у тебя собственная, и в ней ты одинок.

«...еще один подвид шизофрении; слишком часто в последнее время я стал сталкиваться с ее образами...»

— Звучит как проклятие. — Мент с мрачным видом откинулся на спинку стула.

— Притом собственное. Ты проклял сам себя. — Родик, напротив, придвинулся ближе к столу.

«…забавно, когда ты уже знаешь, а кто-то только наступил на ту самую мину...»

— Слишком долго ее часть хохочет, пока ты плачешь. Этого соотношения не изменить, а последствия будут еще плачевнее. Иллюзию нужно контролировать, даже когда она уверена, что контролирует тебя. — Сказав это, самоубийца поднялся из-за стола.

«...а может, я просто отомстил тебе, бросив в объятия другой программы, в противовес той, которой ты пытался запутать мой разум...»

— Ты далеко? — спросил мент, видимо, еще надеясь на что-то.

— Далеко, — удаляясь, бросил через плечо прыгун.

— Ключ есть? — спросил мент, ухмыляясь ему в спину.

— Нет.

— Дать?

— Не надо.

С улицы пахнуло снегом, мелкие, точно стеклянные осколки метнулись в лицо мента, рассыпавшись по его волосам, рукам, тарелке.

Ему это показалось приятным.

Она дрожащими руками отперла тяжелые замки двери, ставшей вдруг незнакомой, исступленно шепча себе за спину:

— Спрячься… спрячься… ты не знаешь его…

Дверь неправдоподобно широко обнажила проход, и в квартиру вплыло сокрушительное бешенство, с тяжелым дыханием, безумным взглядом и ответом на вопрос в уголках губ. Она поняла, что эту мощь, поставленную на рельсы, сейчас не остановишь. Потому ничего не успела и не стала говорить. Покорно дала вмять себя глубоко в стену, после чего обреченным взглядом проводила в комнату его широкую, обтянутую пиджаком спину.

Ее трясло. Она понимала — вряд ли что-то спасет их сейчас.

Она ушла в другую комнату, не хотела слышать музыку борющихся тел, что сплелись во всепоглощающей ярости вытеснения одного из мира другого, жизнетечения вообще.

Она села на широкую кровать, ставшую невыносимо жесткой, не в силах даже думать о будущем. Она чувствовала — что-то потеряно, чего-то не вернуть.

Она услышала страшный вой — безумный плач по чьей-то духовной смерти. Треск материи заставил ее дрогнуть. Звон разбитой посуды вбил ее голову в плечи.

Она зажмурилась. Но от этого стала слышать только лучше.

Кто-то плакал навзрыд.

Она не могла определить — кто, и ей стало еще хуже.

Раздался очередной глухой удар.

Все стихло.

Она поняла, что пришел ее черед.

Она знала эту силу, этот всплеск. Но раньше сила не была такой — 9-балльной.

Тяжелое тело бесшумно мелькнуло в прихожей. Она смотрела в пол, но видела не только его, но и все остальное.

Он смотрел на нее пристально, изучающе, словно видел впервые. Словно пытался понять — она ли это, как так могло получиться, как он недоглядел чего-то в прошлом, ведь что-то наверняка свидетельствовало о возможности подобного.

Теперь она могла видеть только коричневый пол, и даже не его, а щели между досками, неплотно подогнанными. И еще дальше, глубже стремились ее глаза, хотелось ей быть. Спрятаться от других глаз.

Она зажмурилась. Но они никуда не делись.

Так она сидела долго. Два пронзительных ока мерцали в полной темноте, жаля ее.

Она распахнула замечательные ресницы и посмотрела туда.

Там никого не оказалось.

Она встала. Ноги понесли ее в прихожую.

Дверь была нараспашку.

Она прислушалась к звукам в подъезде, но там тоже скучала тишина, нарушаемая тихим перестуком рамы открытого окна…

Где-то далеко за городом горит торф, горит глубоко под землей. Поэтому едва ли может быть остановлен. Из-за самодурства ветра город находится в страстных объятиях дыма. Дым плещется в окна и форточки. Дым обжил легкие. Дым убил четкость реальности. Видимость окружения стала огорчительно мала. Реальность, что обычно наступает со всех возможных сторон, равная в таком случае возможности глаза объять последнюю, ныне сужена настолько, что люди появляются из ниоткуда и пропадают в никуда. Та же история и с прочей предметикой, известной любому, кто иногда выходит на улицу.