Чтобы Фрог не заметил ее улыбки, Венис склонилась над томом «Знаменитых судебных процессов». Дело было не только в его голосе – высоком, с менторской интонацией, неожиданно превращавшемся в почти мышиный писк, – нельзя было без смеха вообразить парик поверх этой рыжей копны волос или судейскую мантию на маленьком нелепом тельце. И еще она слишком часто слышала пренебрежительные отзывы отца о компетентности Фрога и не верила, что у того есть какие-то шансы в жизни. Но ей была приятна его похвала, а затеянная игра превратилась в привычку. Она удовлетворяла потребность девочки в порядке и стабильности. Гостиная Фрога с еле уловимым запахом газа и двумя потрепанными креслами была даже более надежным убежищем, чем парта в школе. Каждый из них обладал тем, в чем нуждался другой: Фрог был замечательным учителем, а она умной, прилежной ученицей. Каждый вечер Венис торопливо делала домашнее задание, а потом незаметно кралась из основного школьного помещения через пристройку по застланной линолеумом лестнице в комнату Фрога, чтобы слушать его рассказы, разделяя ставшее общим страстное увлечение.

Эта игра закончилась спустя три дня после ее пятнадцатилетия. Фрог взял из школьной библиотеки материалы процесса Флоренс Мейбрик, который они собирались обсудить этим вечером. Накануне он передал книгу Венис, но та не решилась взять ее с собой в школу или оставить дома из страха, что книгу может кто-нибудь увидеть – школьная прислуга или собственные родители. Как-то слабо верилось, что ее частную жизнь уважают. Венис решила отнести книгу в комнату Фрога. Она постучалась просто для проформы: ей не приходило в голову, что учитель может быть дома. Было семь тридцать утра – в это время Фрог надзирал за завтраком учеников. Как она и ожидала, дверь была не заперта.

К ее удивлению, Фрог оказался дома. На кровати лежал большой матерчатый чемодан с откинутым потертым верхом. На стеганом одеяле валялись небрежно брошенные рубашки, пижамы, нижнее белье, аккуратно выглядели только носки, скатанные в клубки. Венис показалось, что она одновременно заметила выражение ужаса от ее появления на лице наставника и грязноватые в промежности кальсоны, которые Фрог, проследив за ее взглядом, швырнул дрожащими руками в чемодан.

– Куда вы собираетесь? – спросила Венис. – Почему складываете чемодан? Вы что, уезжаете?

Фрог отвел глаза в сторону. Она с трудом расслышала его слова:

– Прости, если я принес тебе неприятности. Я этого не хотел… Просто не понимал… Не видел, как другие могут на это посмотреть, – чистый эгоизм с моей стороны.

– Что вы имеете в виду, говоря о неприятностях? И в чем эгоизм?

Венис вошла в комнату, закрыла дверь и, при-сло-нившись к ней, усилием воли заставила Фрога по-вер-нуться и посмотреть ей в глаза. Лицо учителя изображало крайнее смущение и отчаянную мольбу о жалости, причину которой она не понимала, но догадывалась, что помочь ему выше ее разумения и сил. Нехорошие предчувствия и острый страх наполнили девочку, отчего голос ее прозвучал резче обычного:

– Какие неприятности? Вы ничего мне не сделали. О чем вы?

– Похоже, твой отец ложно истолковал характер наших отношений, – подчеркнуто формально ответил Фрог.

– Что он вам сказал?

– Не важно, это ничего не изменит. Он хочет, чтобы я уехал. Еще до начала занятий.

– Я с ним поговорю. Объясню ему. Я все улажу, – сказала Венис, зная, что ничего у нее не выйдет и обещание бессмысленно.

Фрог покачал головой:

– Нет. Пожалуйста, Венис, не надо. От этого всем будет только хуже. – Он отвернулся, сложил рубашку и положил ее в чемодан. – Твой отец обещал дать мне хорошие рекомендации.

Ну конечно, рекомендации. Иначе не получишь хорошей работы. Во власти отца дать их или просто выставить на улицу. Говорить было не о чем, сделать она тоже ничего не могла и все же тянула время, чувствуя, что надо что-то предпринять, что-то сказать на прощание, подать надежду на возможность новой встречи. Но они никогда не встретятся, и переживаемое ею сейчас чувство было не признательностью, а страхом и стыдом. Теперь Фрог укладывал «Знаменитые судебные процессы», и девочка засомневалась, выдержит ли дополнительный вес и без того почти полный чемодан. Один том остался лежать на кровати, и Фрог протянул его Венис. Это было дело Седдона. Не глядя на нее, учитель сказал:

– Пожалуйста, возьми. Мне будет приятно.

Так и не поднимая глаз, он тихо произнес:

– Теперь иди. И прости меня. Я как-то не подумал.

Память была как кинопленка с четко сфокусированными изображениями, выверенными, ярко освещенными декорациями, должным образом организованными действующими лицами, заученными, никогда не меняющимися диалогами, без связующих сцен. И сейчас, глядя невидящими глазами в открытую книгу по договорному праву, она вновь очутилась дома перед отцом в плотно заставленной мебелью столовой, где пахло крепким утренним кофе, тостами и беконом. Вновь сидела за прочным дубовым столом с лишней секцией, с помощью которой можно было увеличить его длину, и та неприятно давила на колени, видела многостворчатые окна, скорее скрывавшие, чем пропускающие свет, резной буфет на луковицеобразных ножках, плиту для подогрева и блюда под крышками. Отец однажды видел пьесу, где богатые люди за завтраком брали еду с бокового столика. Это показалось ему олицетворением изящной жизни, и он ввел такой же обычай в «Дейнсфорде», хотя в меню не было ничего, кроме яиц и бекона или бекона и колбасы. Странно, но она и сейчас почувствовала раздражение от нелепости этой претензии, которая только создавала лишнюю работу матери.

Положив на тарелку бекон, она села и заставила себя взглянуть на отца. Он важно ел, глаза его перебегали с основательно наполненной едой тарелки на аккуратно сложенную рядом «Таймс». Губы влажно розовели под небольшими, коротко подстриженными усиками. Он отрезал кусочки тоста, намазывал их маслом и джемом и отправлял в пульсирующую розовую щель, которую, казалось, невозможно было насытить. У него были квадратные, сильные руки с жесткими волосками на тыльной стороне пальцев. От страха перед ним Венис подташнивало. Она всегда боялась отца, но знала, что к матери за поддержкой бессмысленно обращаться: страх той был еще сильнее. Ребенком он бил девочку за малейшее нарушение домашних правил и установленных норм поведения и учебы. Порка была не очень болезненной, но невыносимо унизительной. Каждый раз Венис твердо решала не кричать, боясь, что услышат мальчики, но все ее старания проявить мужество проваливались: отец не останавливался, пока не услышит ее крик. Хуже всего было то, что Венис знала: отцу доставляет удовольствие это наказание. Когда она стала девушкой, ее перестали пороть. Но отец не так уж много потерял: у него оставались для этой цели школьники.

Сейчас, сидя в библиотеке, она вновь видела перед собой его лицо: широкие, испещренные пятнышками скулы и глаза, которые никогда не смотрели на нее с нежностью и добротой. Одна из школьных учительниц на торжественном вечере в честь окончания школы, где Венис получила почетную награду, сказала, что отец ею гордится. Ей показалось такое невероятным, да, собственно, и сейчас так кажется.