– Сохраняй записи после процессов. Не на какой-то определенный срок – навсегда. Полезно иметь письменные свидетельства о судах – можно учиться на прежних ошибках.

Второй совет был тоже хорош: «Бывают моменты, когда чрезвычайно важно посмотреть в сторону присяжных, бывают моменты, когда это неплохо сделать, но бывают и такие, когда нельзя даже голову повернуть в их сторону. Например, когда они возвращаются с приговором. Никогда не выдавай своего беспокойства в суде. И если ты хорошо выступила, а они все-таки пошли наперекор, твой взгляд их только смутит».

Последнему совету было трудно следовать в Первом зале Центрального суда, где место присяжных располагалось непосредственно против скамьи барристеров. Венис устремила взгляд на место судьи и не перевела его на присяжных, даже когда, следуя обычным предписаниям, секретарь суда предложил их старшине подняться. Интеллигентный мужчина средних лет, одетый более официально, чем остальные, встал. Понятно, подумала Венис, что его избрали старшиной.

– Вы пришли к решению? – спросил секретарь.

– Да, сэр.

– Вы признали Гарри Эша виновным или невиновным в убийстве миссис Риты О’Киф?

– Невиновным.

– Это единогласное решение?

– Да.

В зале стояла тишина, но Венис слышала тихий, неясный шум на общей галерее, что-то среднее между ворчанием и шиканьем, и это могло обозначать удивление, удовлетворение или недовольство. Она не поднимала глаз. Только после оглашения приговора Венис вспомнила о присутствующих и о тех тесно сдвинутых скамьях, на которых сидели родственники и друзья обвиняемого и жертвы, а также зашедшие случайно любители криминальных процессов или, напротив, завсегдатаи оных, люди психически нездоровые и просто любопытные, – все они сидели, бесстрастно взирая вниз, где суд разыгрывал величественный танец с чередованием наступлений и отходов. Теперь он был закончен, и зеваки, теснясь, поспешат вниз по серым, голым ступеням, чтобы глотнуть свежего воздуха и почувствовать вкус свободы.

Венис не смотрела на Эша, хотя знала, что ей придется взглянуть ему в глаза. Нельзя не перекинуться парой слов с оправданным клиентом. Людям необходимо поделиться своей радостью, иногда выразить благодарность, впрочем, Венис догадывалась, что эта благодарность обычно заканчивалась одновременно с предъявлением адвокатского счета. Сама Венис испытывала нечто похожее на симпатию или жалость только к осужденным клиентам. Когда ее посещала склонность к анализу, она объясняла это тем, что не могла справиться с подсознательным чувством вины, которое после победы, особенно если шансов на нее было мало, переходило в неприязнь к подзащитному. Мысль была интересная, но она на ней не зацикливалась. Другие адвокаты видели неотъемлемую часть своей работы в поддержке, утешении клиента, но для Венис ее задача была более целенаправленной – просто выиграть дело.

Ну что ж, она победила, и теперь, как часто бывало после мгновенного ощущения триумфальной радости, на нее навалилась тяжелая – физическая и эмоциональная – усталость. Обычно она долго не продолжалась, но иногда, когда дело тянулось месяцами, реакция на смену ликования сменялась опустошением настолько сильным, что Венис требовалось собрать всю свою волю, чтобы сложить бумаги, встать на ноги и отвечать на тихие поздравления помощника и стряпчих. Сегодня эти поздравления показались ей какими-то невнятными. Еще молодому помощнику было трудно выказывать радость при оглашении приговора, который, по его мнению, был несправедливым. Но как только усталость схлынула, Венис почувствовала прилив энергии – в тело возвращалась сила. Однако никогда раньше она не испытывала такой антипатии к клиенту. Она надеялась, что никогда больше его не увидит, но слов прощания не избежать.

Он подошел в сопровождении юриста Невила Сондерса, на лице которого было обычное выражение недовольства, словно тот предостерегал клиента от возможного повторения событий, приведших к их знакомству. Холодно улыбаясь, он протянул Венис руку со словами: «Поздравляю». И повернувшись к Эшу: «Вам повезло, молодой человек. Вы должник мисс Олдридж».

Темные глаза уставились на нее, и Венис впервые увидела в них проблеск юмора. Она прочла подтекст: «Мы понимаем друг друга; я-то знаю, что меня спасло, и вы это тоже знаете».

А вслух он произнес следующее:

– Она получит, что ей причитается. У меня бесплатная защита. Не забывайте.

Залившийся краской Сондерс открыл было рот для извинений, но Венис опередила его, сказав: «Всем до свидания», и пошла прочь.

Ей оставалось жить меньше четырех недель. Ни тогда, ни потом она не спросила у юнца, откуда он узнал, какие очки были на миссис Скалли в вечер убийства.

В тот же самый вечер Хьюберт Лэнгтон вышел из коллегии в шесть часов. Это было обычное для него время, ведь еще недавно он педантично соблюдал маленькие, приносящие утешение жизненные ритуалы. Но сегодня он не видел причины торопиться домой, где его ожидали долгие часы пребывания в одиночестве. Почти бессознательно Лэнгтон свернул направо, пересек Мидл-Темпл-Лейн и, пройдя под аркой Памп-Корт, вышел через Клостерс к церкви Темпла. Церковь была открыта, и он вошел внутрь под звуки органа. Кто-то играл на нем. Музыка была современная, она раздражала Лэнгтона, но он сел на скамью в той части церкви, где располагался хор, там, где сидел почти сорок лет все субботы и воскресенья, позволив усталости и тоске, не отпускавших его весь день, полностью им овладеть.

«Семьдесят два – это еще не старость». Лэнгтон произнес эти слова вслух, но они прозвучали в гулком храме не вызывающим заявлением, а скорее скорбным воплем. Неужели то, что произошло в Двенадцатом суде всего три недели назад, в одну жуткую минуту отняло у него все? С тех пор он постоянно с болью помнил о случившемся. И сейчас при одном воспоминании об этом его охватил ужас.

Лэнгтон дошел до середины своего заключительного слова по делу не столько трудному, сколько юридически интересному, в его основе лежал иск одной международной компании, где затрагивался не только конфликт интересов, но и правовой вопрос. И вдруг потерял нить своих рассуждений. Слова, которые следовало произнести, неожиданно исчезли – их не было ни в его мыслях, ни на языке. Зал суда, где он выступал более сорока лет, вдруг превратился в страшную, неведомую территорию. Он все забыл – фамилию судьи, названия противоборствующих компаний, имя своего помощника и адвоката другой стороны. На какое-то мгновение ему показалось, что даже дыхание у него остановилось; глаза всех присутствующих устремились на него – с удивлением, презрением или любопытством. Кое-как Лэнгтон закончил предложение и сел. Счастье, что он еще мог читать. Написанные слова доносили до него мысль. Заключение он держал в руках, которые дрожали так сильно, что этот сигнал бедствия поняли все в зале. Никто не произнес ни слова, все молчали. После небольшой паузы адвокат противоположной стороны, бросив на Лэнгтона быстрый взгляд, встал, чтобы говорить.

Это не должно повториться. Он не сможет еще раз пережить подобное замешательство, панику. Лэнгтон ходил к своему врачу, рассказал в общих словах о провалах в памяти, поделился страхом, что эти вещи могут быть симптомом более серьезной болезни, и даже выдавил из себя страшное слово – Альцгеймер. Но обследование не выявило никаких нарушений. Врач убедительно говорил о переутомлении, необходимости более отстраненного взгляда на вещи, обязательном отдыхе. С возрастом связи в мозгу становятся не такими эффективными, с этим ничего не поделаешь. Врач напомнил ему слова доктора Джонсона: «Если молодой человек кладет шляпу не на то место, он говорит, что не туда ее положил. А старик в этом случае скажет: «Я потерял шляпу – должно быть, старею». Лэнгтон подозревал, что врач рассказывает этот анекдот в качестве утешения всем своим немолодым пациентам. Утешения он не получил, впрочем, и не ожидал его.