Да, пора уходить на пенсию. Лэнгтон не собирался откровенничать с Дрисдейлом Лодом и сразу пожалел о сказанных словах. Опрометчивый поступок. Но он был мудрее, чем думал. Во главе коллегии адвокатов должен стоять молодой человек. Молодой мужчина или молодая женщина. Дрисдейл или Венис – все равно, кто его сменит. А так ли уж хотелось продолжать работать ему самому? В коллегии все изменилось. Теперь здесь было не братство единомышленников, а просто некое число мужчин и женщин, сидящих в удобных, пусть и не отдельных, кабинетах, живущих независимыми профессиональными интересами и иногда по неделям не видящих друг друга. Лэнгтон горевал о старых временах, когда он пришел сюда начинающим адвокатом, – в то время не было такой узкой специализации, и коллеги частенько заглядывали в соседние кабинеты, чтобы обсудить заключение по делу или правовые вопросы, а то и получить совет или отрепетировать доводы. Мир был добрее. Теперь все в руках менеджеров с их компьютерами, их технологией и одержимостью результатами. Не лучше ли выбыть из этой игры? Но куда идти? Для него не существовало другого мира, кроме этих прямоугольников из узких улиц и внутренних двориков, где по Мидл-Темпл бродил призрак романтичного юнца с наивными устремлениями.

Его дед, Мэтью Лэнгтон, с детства мечтал быть юристом. Несмотря на фамилию с отсветом кардинальского величия, семейство, в котором он рос, было бедным: прадед держал скобяную лавку в Садбери (графство Суффолк), прабабушка служила в знатной семье. Концы с концами они сводили, но лишних денег никогда не было. Однако их единственный сын отличался острым умом, целеустремленностью и твердо решить стать юристом. Он выиграл стипендию, богатая семья, где работала мать, тоже оказала финансовую поддержку. В возрасте двадцати четырех лет Мэтью Лэнгтон поступил в Мидл-Темпл, одну из четырех английских школ, готовящих барристеров.

И тут память явно преднамеренно, подобно прожектору, вторглась в жизнь самого Хьюберта, останавливаясь и ярко освещая ее отдельные моменты и, словно щелчком пульта, переключаясь с одного воспоминания на другое. Вот он, десятилетний, идет с дедом по саду Мидл-Темпла, стараясь шагать со стариком в ногу, и слушает перечень знаменитых имен, бывших членами старейшего братства: сэр Фрэнсис Дрейк, сэр Уолтер Рэли, Эдмунд Берк, американский патриот Джон Дикинсон, лорды – канцлеры и главные судьи, писатели – Джон Эвелин, Генри Филдинг, Уильям Купер, де Квинси, Теккерей. Они с дедом останавливались у каждого дома, ища символ тамплиеров – невинного агнца и красный крест на белом фоне. Хьюберт помнил, как ликовал он, находя этот знак над входом в здание или на водопроводе. Дед учил его истории, пересказывал легенды. Они считали золотых рыбок в пруду Фаунтин-Корт и стояли, держась за руки, под четырехсотлетней двойной крышей Мидл-Темпл-Холла. Здесь в детские годы он вдыхал воздух истории, романтики, благородных традиций и знал, что придет день, когда он тоже станет частью этого великолепия.

Ему, наверное, было восемь или чуть меньше, когда дед впервые привел его в церковь Темпла. Они подошли к скульптурным изображениям знаменитых рыцарей тринадцатого века, и он запомнил их имена, словно те были его друзьями: Уильям Маршалл, граф Пембрук, и его сыновья Уильям и Джильберт. Уильям Маршалл был главным советником короля Иоанна Безземельного до Великой хартии вольностей. Джеффри де Мандевиль, граф Эссекский, в цилиндрическом шлеме. Хьюберт тонким детским голоском повторял их имена, радуя деда хорошей памятью, и, отважившись, клал ручонки на холодный камень, как будто эти плоские, бесстрастные лица хранили некую тайну, которую ему предстояло унаследовать. Храм пережил этих доблестных рыцарей, как переживет и его самого. Его стены выдержат приход очередного тысячелетия, как выдержали ночь 10 мая 1941 года, когда бушевали языки пламени и ревела подходящая армия, часовня тогда пылала, как печь, мраморные колонны дали трещины, а крышу разорвала бомба, и ее раскаленные обломки попадали на статуи. Тогда казалось, что в пламени гибнут семь веков истории. Но колонны восстановили, статуи реставрировали, вместо деревянных викторианских поставили новые сиденья, как в коллегиальной церкви, а лорд Глентанар пожертвовал церкви свой замечательный орган работы Харрисона, установленный на месте разрушенного.

Теперь, находясь в преклонном возрасте, Хьюберт догадывался, что дед пытался как бы усмирить пылкую гордость от сознания достигнутой карьеры и от членства в старом братстве, и только с ребенком он мог свободно выражать свои чувства, силы которых стыдился. Дед рассказывал свои истории без особого приукрашивания, но бурное воображение подростка, пришедшее на смену простому детскому восприятию, раскрашивало их яркими красками. Хьюберту казалось, что его куртки касаются роскошные одежды Генриха III и его придворных, направляющихся в Круглую церковь в день Вознесения в 1240 году на освящение великолепного нового клироса. И он почти слышал слабые стоны приговоренного к голодной смерти рыцаря в крошечной Покаянной келье. Восьмилетнему подростку этот рассказ казался не столько ужасным, сколько захватывающим воображение.

– А что он сделал, дедушка?

– Нарушил правила Ордена. Не подчинился Ма-гистру.

– А в наши дни людей сажают туда?

– Теперь – нет. Орден тамплиеров прекратил существование в 1312 году.

– А как же юристы?

– Мне приятно тебе сообщить, что лорд-канцлер применяет не столь драконовские методы.

Хьюберт улыбнулся воспоминанию, продолжая сидеть молча и неподвижно, словно каменное изваяние. Он не помнил, когда органист прекратил играть, как не помнил, сколько времени он здесь сидит. Куда канули все эти годы? Где эти десятилетия, прошедшие с того времени, когда он маленьким мальчиком ходил с дедом меж каменных рыцарей и сидел на утренних субботних и воскресных молениях? Простота и соразмерная красота этих служб, величие музыки ассоциировались у него с профессией, для которой он был рожден. Он и сейчас каждое воскресенье ходит в церковь. Это входило в тот же ритуал, что и покупка двух, одних и тех же, воскресных газет в киоске по пути домой, обед, оставленный Эриком в холодильнике и подогретый согласно его письменной инструкции, короткая послеобеденная прогулка по парку, час сна и вечером – телевизор. Для него посещение церкви и всегда было, как он теперь понял, лишь формальным признанием существующей системы ценностей, а теперь стало всего лишь дополнительным обрядом для придания некой цельности недельному существованию. Чудо, тайна, чувство истории – все ушло. Время, унесшее с собой многое, унесло и это, а также силу и даже разум. Нет, Боже, пожалуйста, только не разум. Он взмолился вместе с Лиром: «Не дайте мне сойти с ума, о боги! Пошлите сил, чтоб не сойти с ума!»

И тут на ум ему пришла более подходящая и смиренная молитва: «Услышь молитву мою, Господи, преклони ухо Твое к мольбе моей, ибо странник я здесь, на земле, как и отцы мои. Пощади меня, дай вновь обрести силы, прежде чем я уйду отсюда навсегда».

Восьмого октября во вторник в четыре часа дня Венис поправила на плечах мантию, сложила бумаги и в последний раз покинула зал суда в Олд-Бейли. Пристройка 1972 года с рядами обтянутых кожей скамей опустела. В воздухе висела выжидающая тишина, свойственная обычно заполненным людьми помещениям, на время освободившимся от противоборствующих человеческих натур и теперь погружавшимся в вечерний покой.