Где-то девушки запели песню задумчиво и нежно. На улице появились люди из ночной смены. Эти, первые, шли не спеша, зная, что впереди еще есть время. Обычно такие лениво переодеваются в душевой, а потом заходят в красные уголки своих цехов и играют в домино до самого начала планерок.

Улицы все больше заполнялись смехом и говором. Васенину пришлось отойти в сторону. Он стоял, привалясь к тополю, вдыхал запах распаренной за день листвы и смотрел на людей. Где-то совсем рядом сонно пискнула растревоженная пичужка. Невдалеке был перекресток. Сюда, на главную улицу, с разных сторон, стекались людские ручейки, пополняя общий поток, который плыл и плыл в сторону завода. Рабочие до отказа заполнили шоссе, двигались по обоим тротуарам. Казалось, город переселялся в другое место, туда, где на целых полнеба, погасив звезды, дрожали сполохи. Из обрывков разговора Платон Николаевич понял, что смена шла на работу после выходного. Знакомые встречали друг друга радостными восклицаниями, будто не виделись между собой по меньшей мере полгода.

— Семен, здорово! — во все горло заорал только что завернувший с боковой улицы парень в распахнутой вельветке, пробиваясь к своему приятелю. — Ну, как провел выходной? Съездил к теще?

— Ванюшка, — кричал другой, — придержи тормоза! Тут все наши.

Васенину было завидно и грустно смотреть на возбужденные лица людей, зная, что все они — знакомые и незнакомые между собой — соединены сейчас одним, общим и родным для каждого, — заводом. И как-то само собой в нем начало разрастаться теплое и радостное чувство к этим людям. В толпе он заметил несколько знакомых. Значит, это его, Васенина, смена идет на работу.

Вон важно, переваливаясь с боку на бок, вышагивает его давнишний друг Матвей Киреев — старший сталевар четвертой печи. Платону Николаевичу захотелось окликнуть его, но он сдержался. Какое право имеет он, праздношатающийся, задерживать рабочего человека? Когда Киреев скрылся, Васенин стал еще внимательнее вглядываться в лица. Если ему удавалось кого-нибудь узнать, искренне радовался, будто только для этого он сегодня и вышел на улицу.

Между тем людской поток заметно поредел. А несколько минут спустя мимо Васенина стали проходить лишь отдельные группы в пять-шесть человек. Эти шли торопливо, перебрасываясь между собой отрывистыми словами.

Вот показались и «хвосты». Задержались где-то до последней, «критической», минуты и теперь, чередуя шаг с бегом, то и дело поглядывают на часы.

Шагах в пяти от Васенина, зашумев кустами, вышла пара. Держась за руки, парень и девушка вышли на улицу. И так со сцепленными руками остановились посредине шоссе на самом освещенном месте. Платон Николаевич затаил дыхание. Нет. Не старческое любопытство побудило его остановиться. Просто он не хотел мешать молодым людям. Ведь решительность приходит обычно в минуту расставания. А о том, что парню надо было спешить в ночную смену, Васенин не сомневался. С каким сожалением он поглядывал на часики, поблескивающие на руке девушки! Васенину он показался знакомым.

— Подожди еще три минуты, — попросил парень, взглянув на часы.

«Так это Пашка Касьянов!» — едва услышав голос, узнал его Платон Николаевич.

— Иди, Павлуша. Опоздаешь, — просила девушка.

— Еще минуту, Зоя. Успею. У меня ноги длинные — вмиг домчусь, — гудел Касьянов.

Но прошла минута, вторая. Парень молчал и не отпускал ее руку. А она, вся подавшись к нему, просила:

— Ну, Павлуша. Чего ты? Иди уж…

«Э, да ты, парень, оказывается, того… Увалень, — в сердцах подумал Платон Николаевич. — Только зазря на работу опоздаешь».

Помедлив, он кашлянул и вышел на дорогу. Касьянов от неожиданности выпустил руку девушки.

— А ну-ка, марш на работу! — сказал Васенин. — Тут, братец, минутами не натянешь.

Касьянов, узнав Васенина, хотел что-то сказать ему, но, махнув рукой, опрометью кинулся бежать в ту сторону, откуда полыхали зарницы. Девушка укоризненно посмотрела на Васенина, потом, резко передернув плечами, зашагала мелкими, нервными шажками.

Васенин снова остался один. Тихо и пустынно на улицах. Перемигиваясь, гасли окна в громадных притихших домах. Ночь над городом. Ночь видит сны и подслушивает негромкие семейные беседы. Платон Николаевич шагал по щедро освещенной главной улице. Не заметил, как прошел мимо переулка, где надо было сворачивать к своему дому. В газоне застрекотал сверчок. Платон Николаевич нагнулся, пошевелил ветку, но сверчок уже заливался где-то в другом месте. Это была их, сверчков, тайна, которой они всегда дразнили ночных путников. Мягко прошумев, мимо прошмыгнуло такси. Сверчок снова залился звонко и задиристо.

С каждым шагом все яснее ощущалась близость завода. Его еще не было видно из-за домов, но все ярче вспышки пламени, слышнее грохот металла и деловая перекличка паровозов.

Васенин чувствовал себя необычайно бодро — хоть сейчас заступай на смену, но не мог понять, что с ним происходит. Почему, чувствуя себя, как никогда, здоровым, он испытывает какую-то тягостную, болезненную тоску? Все-таки надо возвращаться домой. Скоро двинется из завода ночная смена, и тогда опять придется уступать дорогу, чтобы не мешаться под ногами. «Вот здесь, за гастрономом, сверну направо, на свою улицу, и там прямехонько до дому», — решил Васенин, хотя знал, что ему трудно будет сделать это. Его все больше тянуло в сторону завода.

Магазин был освещен изнутри. Сквозь его стеклянные стены Платон Николаевич увидел прибор для газировки воды и сразу почувствовал жажду. Но хотелось не просто воды, а именно газировки, не этой, магазинной, а из сатураторной мартеновского цеха. Той, которой невозможно выпить более трех глотков подряд, чтобы у тебя не захватило дыхания, чтобы ты потом крякал и дул в алюминиевую кружку. Теперь смена уже приступила к работе, и люди по очереди пьют у сатураторной.

Перекресток остался позади, и теперь его, металлургический, можно уже не только слышать, но и ощущать по вздрагиванию земли под ногами.

Завод грохотал и лязгал металлом, гудел паровозами и мостовыми кранами. Кончились жилые дома, открылся широкий простор с остатками низкорослого березняка, за которым, насколько хватал глаз, раскинулся огромный завод с бесчисленными трубами. Где-то между тусклыми звездами, лениво переваливаясь, колыхался черный, в отсветах пламени, дым.

Платон потрогал боковой карман, убедился, что его «вечный» пропуск при нем, и ускорил шаги. В проходной стояла немолодая женщина в вылинявшей, по аккуратно выглаженной гимнастерке, туго стянутой широким ремнем, и жевала пирожок. Ее упрашивал молодой паренек, опоздавший на смену.

— Тетенька, пройду, а? — чуть не плача, жалобно тянул он. — Не заходил я домой, за пропуском. Вижу: опаздываю — и прямо сюда.

Паренька поддержал Платон Николаевич:

— Пропусти человека. Подумаешь, украдет чугунную болванку.

Вахтерша не удостоила его ответом, только с излишней подозрительностью осмотрела пропуск. Всунув