в рот остаток пирожка и скосив на него глаза, сравнивала фотографию с «оригиналом».

— Баба — известное дело, — посочувствовал пареньку Васенин, забирая пропуск. — С мужиком тысячу раз легче договориться.

— Я тебе покажу — баба. Я при исполнении… — грозно надвинулась вахтерша и вдруг закричала на парня:

— Чего толчешься под ногами?! Чтоб одна нога здесь, вторая — в цехе! Понятно? Голову бы свою на свидании оставил, а не пропуск.

Обрадованный парень рванулся в узкий коридор проходной, чуть не сбив Васенина с ног.

Через, путаницу тропинок, протоптанных между штабелями руды и металлоконструкций, Васенин подошел к своему мартену. В воротах разливочного пролета он остановился отдышаться и собраться с мыслями. Снова остро почувствовал жажду. «Надо как-то незаметно добраться до сатураторной, чтобы никто не узнал, напиться — и домой. А то разные расспросы начнутся. Как да что? Какими судьбами попал сюда в ночное время? Неудобно отрывать людей от работы». Вверху, над самой головой, гудело пламя в миксерном барабане. Васенин нерешительно шагнул вперед. Теперь стало видно все, что делалось в цехе. Наметанным глазом сразу определил: сейчас там самый напряженный момент. Справа, над составами изложниц, висело два ковша: шла разливка стали, по пролету из конца в конец носились краны, заменяя шлаковые чаши. Но не это интересовало Васенина. Там давала плавку его, третья, печь. От желоба до разливочного ковша висела тяжелая огненная дуга, которая по яркости могла спорить с самим солнцем. Каскады звездных искр с шипением разлетались по сторонам, сыпались на пол, на суконные спецовки: людей. Казалось, люди проходили мимо третьей печи нарочно только для того, чтобы бесстрашно подставить свои плечи под звездный дождь. Весь цех колыхался в отсветах веселого пламени. Платон Николаевич знал, что этот свет, пробившись через потолочные стекла цеха, сейчас отражается облаками и виден далеко за городом. Кто-нибудь сейчас наблюдает эти сполохи и обязательно показывает на них рукой: «Смотрите! Рождается новая сталь!»

Васенин стоял не шелохнувшись, будто закаменел на одном месте, забыв, зачем он пришел в цех. Сколько им в жизни выдано плавок! Но каждое рождение стали он всегда ожидал с благоговейным трепетом. Вот струя металла стала тоньше, нервно задрожала над ковшом и совсем оборвалась. Тут же краном подцепили желоб. Покачиваясь, желоб плавно проплыл по цеху и осторожно приземлился на свое место. За спиной Васенина кто-то шумно вздохнул.

— Красота! Жаль, скоро закончилась.

Платон Николаевич обернулся. Рядом стоял Василий Иванович Забалуев, бывший сталевар.

— Никак, сам Васенин к нам пожаловал? Здоро́во! — воскликнул тот, протягивая сразу две руки.

— А ты как сюда попал? — в свою очередь удивился Платон Николаевич.

— О брат! У меня уже новый стаж порядочный, — ответил Забалуев после шумных приветствий. — Третий месяц работаю. Миксеровым. К печи не ставят. Говорят: слабоват стал. За здоровье мое беспокоятся.

Васенин посмотрел на щупленькую фигурку своего друга, освещаемую неровным колыхающимся светом. По лицу Василия Ивановича пролегли глубокие жесткие морщины.

«Тоже состарился около печи, — подумал Васенин. — А какие еще его годы…» Ему захотелось сказать другу что-нибудь теплое, искреннее, но нужные слова не находились.

— Пришел посмотреть на свою старушку? — спросил Забалуев.

Платон Николаевич молча кивнул.

— Теперь нам только со стороны приходится смотреть, — вздохнул Василий Иванович и, приблизившись вплотную к другу, доверился: — А я частенько отсюда наблюдаю, когда наша плавку дает. Здесь тень, никто меня не видит. Ближе каждый раз стыдно подходить. Подумают: старик в лирику ударился. Разве молодым сейчас понять, как нам все это дорого? После до них дойдет. Ведь самое лучшее, что в нас было, около нее осталось. Бывало, как трудно приходилось — чуть ли не проклинал свою работу, а сейчас вот вспоминаешь — и стыдно.

— Ты хоть к ней ближе. А мне каково? — в тон другу заговорил Васенин. — Приняли бы меня — подсобником пошел. Лишь бы в своем цехе. Только врачи, каналья их душа, бумажку не дают. Перестраховщики. А без этой бумажки начальство и в ворота не пустит. Думают, дома я спокойнее буду. Больше проживу. Ничего-то они не понимают.

Друзья говорили тихо, забыв обо всем на свете, кроме своей печи, умышленно не называя ее своим именем. Говорили как о живом существе, самом дорогом и близком для обоих. Иногда глаза их встречались, и тогда они улыбались печально и устало.

Первым опомнился Васенин.

— Ну ладно, Вася, я пошел. От дела тебя отрываю. Закажет какая-нибудь печь чугун, а тебя нет на месте.

— Ничего. У нас сейчас по радио вызывают. Отсюда услышу.

— Я все же пойду, — сказал Платон Николаевич и показал на открытые ворота. — Смотри: светает.

И только сейчас вспомнив, зачем он сюда пришел, попросил:

— Принеси, Василий, газировочки. Налей в какую-нибудь посудину и принеси, а я уж здесь подожду. Не буду никому показываться.

— Газировки можно, — охотно согласился Забалуев. — Такой, какая у нас в цехе, нигде не сыщешь.

И, оглянувшись по сторонам, словно хотел сообщить важную тайну, добавил:

— А ты, Платоша, почаще сюда приходи, в мою смену. Вместе и будем смотреть на нашу «старушку». В четыре глаза. Приходи.

Несколько минут спустя Васенин шагал по улице домой. От выпитой газировки приятно пощипывало в горле и чувствовалась легкая свежесть во всем теле. Стояло полное безветрие. Из переулка вывернулся Коржов и приближался навстречу. В его руке белел завернутый в газету сверток. К удивлению Васенина, Иван Иванович был без своей трости. Поравнявшись, приятели пожали друг другу руки, помолчали, каждый занятый своими мыслями. Васенину было не до расспросов: он был весь занятый мыслями от посещения завода, но Коржов заговорил сам.

— В пионерский лагерь спешу. Вон там, за лесочком, — почему-то засмущавшись, сообщил он и показал глазами на свой сверток. — Вчера Наталья Васильевна там была. Оленька наказывала ей, чтоб я пришел.

Платон Николаевич впервые видел Коржова таким: он был не в силах сдержать счастливой улыбки, отчего на лице его собрались мелкие мягкие морщинки, а глаза светились откровенной радостью. Он был в таком настроении, что ободряюще похлопал приятеля по плечу:

— Не падай духом, старина, в нашей жизни много хорошего! Ну, я пошел. Надо успеть к подъему.

Платон Николаевич подумал: «Как может красить человека счастье!»

Он смотрел Коржову вслед, слушая, как в утренней тиши мягко поскрипывал его протез, потом повернулся к заводу, отыскал глазами трубу своей печи и сразу определил: бригада начала новую завалку, труба клубилась рыжим, «рудным», дымом. Дым поднимался выше и выше, будто сама труба росла на глазах, пока огромный, чуть изогнутый столб не уперся в самое небо.

Васенин отвернулся от завода и зашагал бодрым, размашистым шагом. Посвежело. Лампочки на столбах стали