На что же я надеялся? Получить все или ничего. В моей душе молчаливо боролись надежда и ее отрицание, и эту борьбу они продолжают всю жизнь, какими бы ни были мои решения. А в тот день я запретил себе надеяться, но все равно думал о дьявольских словах искушения, которые Мари-Лор прошептала мне, чтобы завлечь на площадь Республики. Я был озадачен и готов отказаться от встречи, повторяя в памяти произнесенные мне на ухо слова. Когда я был уже в нескольких метрах от нее, на лице моем, несомненно, было необычайно глупое выражение, когда парень добивается первого в жизни свидания, а в ушах все звучали слова:

«Ты что же, не хочешь быть счастливым?»

Слова были явно ироничными, любой другой, но не я, сразу бы это понял. Но никто другой не имел лицо в виде треснувшего ботинка. Это определение я услышал на той же самой площади в базарный день, когда нес домой килограмм слив, за которыми сестра отправляла меня каждое воскресенье для приготовления супа. Сильный аромат и вкус этих слив стали неразрывно связаны с моим уродством. Да, любой бы мог поверить в удачу, а мне оставались только мечты о нервном напряжении, владевшем мною в часы, которые отделяли меня от свидания. Я не забыл смятение, волнение, нетерпение этих часов, когда был странным образом счастлив. И вовсе не потому, что на безрыбье и рак рыба, а потому, что я испытывал тогда, несмотря на сомнения и опасения выглядеть смешным, те же чувства, что испытывает обыкновенный парень. Я был счастлив, когда девушка ушла из света и направилась в тень, где стоял я. Подойдя ко мне, она слегка наклонила голову в сторону, чтобы подставить мне для поцелуя не щеку, а полуоткрытые губы, и при этом прикрыла глаза, как и должно было быть, думал я, вспоминая разные фильмы. И я, полагая, что тоже должен был так же поступить, закрыл глаза, приоткрыл рот, бросив перед этим сигарету. От сигарет у меня пересыхало в горле, но я упорно продолжал курить, чтобы быть похожим на «комильфо», пользуясь выражением сестры, чтобы от меня пахло мужчиной, светлым табаком, который курила и сама Мари-Лор. Но в тот момент, когда мои губы встретились с ее, мне показалось, что я почувствовал тепло ее языка, похожего на съежившегося боязливого зверька, Мари-Лор закрыла рот и отпрянула с писком мышонка, попавшего в когти лесной совы. Этот крик был похож на никому не принадлежавший писк в снежном хороводе.

«Нет, только не язык!»

Значит, она вовсе не хотела настоящего поцелуя, а когда дала моим губам прикоснуться, она хотела почувствовать испуг, вкусить уродства. Или, возможно, к этому я еще вернусь, хотела, как любая девственница, почувствовать ту чрезмерную и сладкую мужскую силу, которую приписывают уродливым людям. Это происходит, очевидно, оттого, что у людей, лишенных какого-нибудь чувства, сильно развиваются другие, как слух и обоняние у слепых. А испуг на ее лице в тот момент, когда она вскрикнула, был скорее выражением неожиданно полученного удовольствия, нежели криком страха. Поспорив, что сможет поцеловать самого страшного парня на свете, она, балансируя на краю пропасти, выиграла пари и одержала победу над собой.

Да, уродлив, но так ли уж отвратителен? Унижен или недостоин света? В этом-то и заключался вопрос, и мне не хватит всей жизни, чтобы это понять, после того как я услышал вокруг смех, свист, аплодисменты, крики ужаса. Я остался один, готовый сорваться в пропасть, стоя на границе между светом и тенью, заставляя себя смеяться, и понял, что, если в тот момент заплачу, буду плакать всю свою жизнь. Тогда я больше всего боялся показаться карикатурным, уже зная, что смешное с уродливым выглядит жалко. В конце концов, я нашел повод для радости, горькой радости, что смог, какой бы ни была цена, узнать сладость губ Мари-Лор Эспинас, этой недоступной девушки, которую смог поцеловать только сын супрефекта. Так говорили, но это, возможно, было выдумкой: юный франт учился не в нашем лицее и выдавал себя за такого утонченного человека, что ходили слухи, что он предпочитал девушкам парней. Это предпочтение было таким необычным, и я в свои пятнадцать лет даже не представлял, что оно могло означать, и пришел в ужас, когда кто-то мне сказал: «Раз с девушками у тебя ничего не получается, ты мог бы попытать счастья с мужчинами». Это вызвало у меня едва не отвращение к мужскому полу, и я принял решение встать на сторону женщин. Это решение наложило на меня отпечаток, я стараюсь объяснить его сегодня, хотя и очень не люблю говорить о себе. Для этого я использую тон, который может показаться надменным, неуместным, даже анахроничным. Сестра объяснила мне, что сложные и нелепые вещи в случае необходимости соединяются с выражениями, смысл которых за тысячу лье отстоит от скрывающегося в них осуждения и коварства.

«Сказать можно все что угодно, лишь бы это было сделано с благородством», – повторяла она мне, чтобы вдохновить.

Я не потерял все: в некотором роде я воспользовался ситуацией и краешками губ вкусил самый прекрасный из плодов. Это уже было неплохо и вовсе не так унизительно, как я боялся (впрочем, это не было целью тех, кто устроил ловушку, им хотелось лишь посплетничать). Я чувствовал себя счастливым, и именно это тихо сказал Мари-Лор, когда она подошла ко мне, положила руку на плечо и, стараясь получить прощение, попыталась на сей раз открыто поцеловать меня. Я отстранился и сказал, что не хотел ее портить.

«Не понимаю», – прошептала она со слезами на глазах, еще сильнее прижимаясь ко мне и стараясь найти мои губы. А в это время моя рука, пройдя между полами пальто, сжимала ее грудь, намного меньшую по размеру, чем у Брижит Нэгр, но не менее пленительную в своей плотности недозрелых плодов. Она позволила это сделать, раскрыв глаза, почти забывшись под снегом, который сыпался из ночи гораздо больше, чем с неба. Я, конечно, чувствовал, что поступаю с ней, если можно так выразиться, нехорошо, но в данном случае это было темной стороной удовольствия: она зашла слишком далеко, но именно туда и следовало было двигаться. Возможно, она сама хотела этого, что никогда с ней не случится, но о чем она будет думать, как люди мечтают о бессмертии, смелости или свободе. Именно такой она и была в тот день, перешагнув за пределы разумного. Мари-Лор обратила ко мне лицо, которое словно показалось из воды, разочарованное, почти раздраженное, снова ставшее надменным, удивленное тем, что такой страшилка, как я, попытался воспротивиться ей и потом этим воспользоваться, как она мне позже сказала. Она была несправедлива, как и все красивые девушки. Мне достаточно было знать, что этот случай заставил ее, как и меня, повернуться лицом к солнцу. Так Жюльет, молодая женщина, которую я встретил много лет спустя, обладая несравненной красотой, решила в память о своем трудном детстве, когда считала себя уродливой, стать улыбающейся, предупредительной и открытой для всех, не способной отказать никому, особенно уродливым мужчинам и старикам. Словно этим она хотела загладить свою вину за прекрасное лицо, какого, по ее мнению, не заслуживала.

«Ты просто невозможен», – добавила Мари-Лор и убежала в снежную вьюгу с грациозностью, на какую я считал женщин неспособными, особенно в таких условиях. Она просто летела к переулку, где ее ждали подружки. Вздрогнув, я подумал, что они надеялись так или иначе увидеть мою кровь на снегу.

Невозможный? Это мне нравилось больше, чем уродливый, и это не было эвфемизмом, потому что, вопреки всяким ожиданиям, наконец-то случилось некое подобие поцелуя, соприкосновение с прекрасным лицом, увиденным вблизи, которое, несмотря на некоторые отмеченные недостатки, показалось мне неведомой звездой. А прикосновение к груди, что я смог вволю поласкать и чья плоть, даже оставаясь под тканью, не походила на то, что мне доводилось трогать до этого. И еще дыхание, оно было не таким, как у Брижит, слегка сладковатым дыханием юной девочки со сведенным желудком. Нет, теперь я уловил дыхание женщины: смесь светлого табака и жевательной резинки с легкой кислинкой. При слиянии дыханий эта смесь превратилась в ужасную сладость… и ностальгию. Память по этому дыханию я долгое время хранил и, наверное, сохраню до самой смерти. Однако из этого поцелуя я не сделал никаких выводов, разве что подумал: произошедшее было не исключением, подтверждающим правило, а одиночество – не следствие моего облика (я буду одиноким всю свою жизнь, как теперь можно догадаться). Но этот юношеский поцелуй был чем-то вроде чуда, и я мог возвести его в ранг закона, пусть даже это и было единичным случаем. Он был именно тем событием, в котором я нуждался, чтобы вынести одиночество и не считать себя маленьким мифологическим монстром, который не превратился в пепел после того, как держал в своих объятиях настоящую красавицу.