«Женщина всегда остается женщиной, какими бы ни были ее возраст, красота или отсутствие оной. Она тоже не способна по-настоящему выйти из себя, что бы по этому поводу ни говорили», – сказала мне с улыбкой сестра, верившая в женскую щедрость не больше, чем в подлость и эгоизм мужчин. Ее коробило от всех психологических обобщений, о которых трезвонили женские журналы, радио, телевидение, все то, что принято называть общественным мнением. Она считала, что это заслуживало еще меньшего уважения, чем публичные девки.

И добавила, закрывая створки окна, за которым стояла светлая теплая ночь, что я должен со всем этим заканчивать, возможно, сесть за написание книги, но не для того, чтобы с опозданием стать писателем, а потому что я был единственным, кто мог бы написать что-то на тему красоты.

– Да, надо бы, но как все это описать? Какое эссе, какую теорию из этого сделать?

– Может, рассказ…

– Да, о твоей мужской жизни…

Да, рассказ, почему бы и нет. То есть нечто наподобие сказки об окончании чего-то одного и начале чего-то другого. Например, о вступлении в новый мир, к которому мы с сестрой приближаемся. Она никогда больше не станет полностью на себя похожа, а я буду отличаться от того, что я есть сейчас. Возможно, мы обменяемся нашими добродетелями, надеждами, желаниями и сможем наконец любить друг друга, но уже не как брат и сестра, даже не как мать и сын, а как мужчина и женщина, сбросив наконец с себя маски. Оставив их брошенными на пороге другого возраста, другой жизни, как под затерянным на ледяной равнине курганом золотая маска с лица скифского вождя. Наше уродство оставило свою загадку. И мы воспротивимся всемогуществу смерти, отныне будем бороться с ней по-другому, стоя над уродством и красотой, как люди добиваются примирения, превосходя добро и зло.

Этот рассказ я написать не смог. Я знал и теперь знаю, что меня сразу же заподозрят в подмене лиц, что я ношу маску и сняв одну, тут же надеваю другую, еще более страшную, недопустимую с моральной точки зрения. И некая правдивость в моем рассказе – всего лишь форма отрицания, всепоглощающая погоня за опровержением, направленная на утешение живого и, как для христианина I века, окончание времени и возрождение плоти. Я жду, что появится какая-нибудь красивая женщина, подойдет наконец ко мне и опровергнет мое уродство, превратит его в пепел, заставит меня забыть, что я из себя представляю, и даст мне новое лицо, каким оно было до того, как я встретил взгляд матери. Я знаю, что для меня ничто не изменится, для уродливых все начинается и заканчивается одинаково – поражение, отсутствие или невозможность найти любовь, которая могла бы стать нашей единственной возможностью жить.