– Господи, детка! – с тоской говорит она. – Мой муж стонет точно так же, когда закидывает свой плотницкий рюкзак на больную спину. Все бы я сейчас отдала, чтобы увидеть, как он это делает. Будь проклят тот день, когда мне пришла в голову идея, будто во избежание лжи надо не молчать, а как можно больше говорить друг с другом. А главное – именно с мужем я с первым и поделилась! А он, собака такая…

Агата не слушает сестру Оттавию – она сидит, приоткрыв рот, глаза у нее широко распахнуты, в ушах звенит. Она видит, как летит снег, как в ужасе разбегаются от девочки, якобы больной «прекрасной лихорадкой», перепуганные солдаты у Худых ворот и как лямки тяжеленного рюкзака ложатся на хрупкие мамины плечи; две статуэтки вывалились из этого переполненного рюкзака к ногам Агаты – разноглазый святой Лето и золотоглазая святопризванная дюкка Марианна. Но вот весь остальной рюкзак… Ровно секунду, всего одну секунду Агата смотрит внутрь – и видит тусклые серые отблески, десятки тусклых серых искорок – глаза остальных статуэток. Одна на другой, одна под другой лежат в огромном мамином рюкзаке статуэтки святого Торсона. Еще миг – и мама поцелует капо альто Оррена. Еще миг – и мама скроется за Худыми воротами, и Агата будет думать, что это навсегда, навсегда. «Правило номер три! – в ярости говорит себе Агата. – Правило номер три!» – и со всей силы щиплет себя повыше колена, но от щипка слезы катятся из глаз только быстрее.

Ночи в Библиотеке Агата ненавидит еще больше, чем дни, – даже сквозь крепкий сон, который дает горькая сердцеведка, она, кажется, слышит плач, и вздохи, и стенания алых братьев, бесконечно говорящих со своими ресто у серых стеллажей. Но сегодняшняя ночь обещает быть еще хуже предыдущих: коричневая пастилка зажата у Агаты в кулаке, тоненький матрас словно бы еще жестче обычного, и Агата, делая вид, что укладывается спать, смотрит, как тоненькая и хрупкая сестра Мария медленно идет к серым стеллажам, пошатываясь от недосыпания. Каждую ночь Мария относит половинку пастилки своему несчастному возлюбленному Женно: он не выдержал жизни в Библиотеке, не выдержал ежедневной работы писца, признался в своей «лжи» и теперь медленно сходит с ума от бесконечных разговоров с ресто отца и лучшего друга. Если бы не Мария, он бы не спал никогда, а так он принимает две половинки пастилки через ночь и все еще неплохо держится, вот только бедная Мария сама теперь похожа на тень – по ночам над ее матрасиком часто вьется ресто ее сестры, Агата видела. Агата подходит к сестре Марии и протягивает ей пастилку. Растерянная Мария с благодарностью смотрит на Агату, но Агата резко сжимает кулак и говорит:

– Не ему. Вам. Договорились?

Мария медленно кивает, берет пастилку с Агатиной ладони, кладет в рот и вздыхает, поморщившись от горечи. Свет в Библиотеке гаснет. Осторожно, стараясь ни на кого не наступить, Агата пробирается к своему матрасу и садится, поджав под себя ноги. Она так устала за день от переписывания третьей из «Шестнадцати историй об ундах пера брата Доминика, чья ладья затонула», что заснула бы, может, и без сердцеведки, но спать она уж точно не собирается. Закрыв глаза, Агата начинает так: вот руки – мамины руки, прекрасные мягкие руки с обручальным волосяным браслетом, который означал, что мама будет любить папу всегда-всегда – и ее, Агату, тоже… Вот губы – мамины губы, которые пели ей, Агате, колыбельные про детство святого Лето и про Мирро и Дирро – от этой, второй, Агата начинала смеяться вместо того, чтобы засыпать… А вот глаза, мамины глаза, которые… Что-то задевает Агатину щеку, в ужасе Агата дергается: в темноте крылья ресто кажутся не зелеными, а серыми, а тельце черным. Глаза ресто сверкают, и Агата зажмуривается: у нее нет сил смотреть в крошечное мамино лицо и знать, что это не мама, а только ее призрак, тень, маленькое чудовище, которое сейчас будет лгать, лгать, лгать, и из этой лжи Агате надо будет выцеплять кусочки правды. «Раньше начну – раньше закончу, – думает Агата, а еще думает: – Правило номер три, правило номер три, правило номер три!» – и нарочно грубо говорит:

– Зачем ты притащила сюда статуэтки святого Торсона? Немедленно признавайся!

Ресто внимательно смотрит на Агату прекрасными мамиными глазами и тихо шепчет:

– Тебе совсем не нужно это знать.

«Ага!» – думает Агата.

– Давай-давай, не тяни, – хмуро говорит она.

– Я совсем не хотела помочь людям в Библиотеке, – шепчет ресто. – Среди них нет ни одного моего друга.

У Агаты голова начинает идти кругом от необходимости переворачивать каждую фразу ресто с ног на голову. Она бросается к ближайшему столу, хватает лист бумаги и карандаш и быстро пишет: «Мне нужно это знать. Она хотела помочь людям в Библиотеке. Здесь есть хотя бы один ее друг».

– При чем тут статуэтки? – спрашивает Агата сухо. («Не обращай внимания на то, что это мамин голос, не обращай, не обращай, не обращай!..»)

– Каталогу не нужен ключ, каталог открывается легко, – шепчет ресто и старательно кивает.

«Это можно даже не записывать», – раздраженно думает Агата.

– В статуэтках спрятан ключ? – спрашивает она, подавшись вперед. – Что мне надо сделать? Как его найти? Их надо разбить? Какую из них надо разбить? Как я ее узнаю?

– Обязательно разбить, – шепчет ресто, кивая, как чертик Тинторинто, – обязательно разбить.

«Разбить не поможет, – с разочарованием думает Агата. – Что же мне делать? Не статуэткой же колотить по железному переплету…»

– Здесь очень холодно, – вдруг шепчет ресто, – очень-очень холодно.

– Какое мне дело, холодно тебе или нет, – рассеянно говорит Агата, но спохватывается: на самом деле в Библиотеке всегда жарко, однако монахи отказываются убавить черный огонь в каминах, из которых вылетают зеленые искорки: темперные краски иллюстраторов любят тепло. Ресто, кажется, хочет, чтобы Агата обратила внимание на камины. Но зачем?

– Мне надо поднести статуэтку к камину? – спрашивает она осторожно.

– Нет-нет, ни в коем случае! – машет головой ресто.

Агата хватает свою статуэтку святого Торсона и пробирается мимо матрасов со спящими братьями и сестрами. Ресто взлетает и садится ей на плечо. Огромный камин обдает Агату жаром – и она видит, как серые глаза статуэтки медленно становятся ярко-синими. Так значит, дело в тепле, а не просто в прикосновении пальцев! Но почему монахи не говорили им, что можно не тереть глаза статуэток по полчаса, а просто подносить к камину? Какая глупость! А главное, что Агате делать с этим знанием?

– Ну и что теперь? – раздраженно говорит она. – Ну будет мне легче ухаживать за статуэткой, я и другим расскажу. Но теперь-то что?

– Главное – не подноси к ним свечку, – шелестит ресто, – не подноси к ним свечку и не держи долго!

– Горазда ты голову морочить, – бурчит Агата.

Свечку с ближайшего стола оказывается не так-то просто поджечь – некоторое время Агата роется среди бумаг, перьев, кистей и красок в поисках спичек, – но наконец фитиль вспыхивает маленьким черным пламенем. Агата осторожно подносит свечу к левому глазу статуэтки. Из синего он становится аквамариновым, из аквамаринового – лазурным, и вдруг… И вдруг с торсонитом начинает твориться странное: он съеживается, коробится, твердеет, и вот уже вместо полированной бусины в глазнице статуэтки лежит что-то крошечное, изящное, с маленькой петелькой… Осторожно, боясь уронить, Агата двумя пальцами берет это что-то и вглядывается: это тонко сделанная металлическая лошадка с блестящей упряжью и петелькой на спине.