Его великим и единственным утешением было то, что человек на сцене находится недалеко от кулис и вскоре ему предстоит удалиться. Об этом у него было легкое, но настойчивое предчувствие; о спуске под сцену через люки и тоннели; о неизбывном снижении на стальном тросе, шелестящем по черным, блестящим от смазки блокам; о невесомом, все ускоряющемся падении, переносящем его в наводнение бурной ртутной реки — стремительного потока жидкомерцающего серебра, низвергающегося сквозь курящуюся темноту подземных коллекторов, обрамленных изогнутыми артериями изолированных труб, паровыми отдушинами, клапанами и башнями лесов, где люди в серебристой форме и защитных очках сгибаются среди трубопроводов в искрах сварочных аппаратов; о потере сознания в тот миг, когда серебряная река падает в пустоту и разбивается в брызги, до которых можно дотронуться, паря вниз к широкому черному морю в воображаемом центре земли, где, наконец, — покой и ртутные глобусы, плывущие к черной поверхности моря, горят, словно звезды в зимних небесах.

И вот он просыпается в детской кроватке, худенький ребенок, приговоренный астмой к долгим часам неподвижности, — мальчишка Дэниел, белокожий, рыжеволосый, с неглубоким и затрудненным дыханием. Но в своем деятельном уме ребенок уже строит города грез и бродит по их прекрасным улицам, создавая и изменяя этот мир, пока он не станет куда как более совершенным.

Декорации меняются: появляется школа, где попечительство монашек и священников усиливает его предпочтение воображаемых миров тому, в который он физически вставлен. Он научился выживать: для хрупкого ребенка, спеленутого смирительной рубашкой астмы, забавой было острословие, пока он не открыл, как распределять дыхание, и не разразился внезапно буйным сосредоточенным актом возмездия. За десять секунд он сумел причинить немало ущерба. Последующее лежание под кислородным тентом, накаченным эпинефрином, его совершенно не беспокоило, ибо успокоительные лекарства приносили с собой призраков, волшебников, болтунов и утраченные ландшафты, где они все вместе играли, пока доктор не дозывался его наконец.

В подростковые годы Дэниел испытывал свою фантазию на людях, обтягивал обыденность жизни щедрыми вымыслами и элегантной ложью, свободно притороченными к реальности. К своему изумлению, он обнаружил, что убедить можно кого угодно и практически в чем угодно. Истории его жизни, ущемленного дитяти, рожденного без легких, почек, а иногда и без крови, доводили слушателей до слез и крайне смущали родителей. То, что он без малейшего труда сочинял и чрезвычайно убедительно преподносил свои измышления, мальчик принял за несомненный, дарованный свыше талант, налагающий моральную ответственность, но и непреодолимый зуд поскорее употребить его заново. Так поют соловьи, так воруют сороки. Но в мире, управляемом посредственностью и истощенным разумом, принявшими свою ограниченность вознесением ее, продвижением «фактов», «правды» и «реального мира» и поношением тех, кто способен думать в более замечательных и образных измерениях, понадобилось совсем немного времени, чтобы наказать Дэниела за обман.

Родители дарили ему книжки, кишащие фактами: энциклопедии естественной истории и науки, словари, лексиконы, биографии и технические описания, дневники путешествий, таблицы, каталоги и брошюры, но все это лишь убеждало Дэниела в том, что факты скучны и предсказуемы и что всякая правда — не более чем преобладающий вымысел своего времени. У нее есть срок, от зачатия Лютером, Леонардо или Лениным, тот или иной период эксплуатации и неизбежная смерть, когда последний обезумевший сторонник не в состоянии уже служить опорой для тех лохмотьев, в которые она превратилась. Дэниел видел, как множество таких «фактов», вроде вращения Земли вокруг Солнца, не однажды проходили цикл от догмы до ереси, и догадывался о том, что и другие «факты», как, например, подозрение ученых-аэродинамиков о том, что пчела не способна летать, только дожидаются своего часа. Поэтому он все чаще обращался к вымыслу, в котором обнаружил вовсе не освобождение от реальности и не ее практическое воплощение, а доказательство существования мира иного, из которого поэмы, истории и пьесы — лишь короткие послания, полууслышанные и едва различимые фантомные боли в отсутствующих конечностях, воспоминания о том, что однажды было и, возможно, будет опять. Вот куда он стремился, вот куда покупало билет воображение; по мере учащения наказаний и подтверждения неизлечимости его астмы юный Дэниел удалялся все дальше и дальше в себя и в свои грезы.

В последний школьный год, по вечерам, предоставив своим целеустремленным одноклассникам изматывать и увечить друг друга на спортивном поле, он брел в маленькую букинистическую лавку в обшарпанном торговом квартале, выходящем на реку. Книжная лавка госпожи Белановской была тесным и хаотическим местом. Несколько лет назад три неистовых молодых человека ворвались в нее и взяли штурмом книжные полки, вышвыривая и рассыпая по полу их содержимое. Госпожа Белановская, практикующий параноик, объявила себя жертвой неофашистов и с удовольствием добавила к списку своих скорбей антисемитизм, отказываясь связать случившееся с тем, что она давно уже не платила за аренду и к тому же не была еврейкой. Она оставила все лежать там, где оно упало, — мемориалом ее преследованиям, — и в тех редких случаях, когда возникал посетитель, госпожа Белановская стремительно втягивала свои пухлые щеки, намекая на наследие нацистской деградации, и вскидывала от невидимой штопки лицо, на котором все еще пламенел несломленный древнееврейский дух. В действительности она была правоверной католичкой.

Дэниелу госпожа Белановская очень нравилась, — в хаосе ее книг он обрел покой. Здесь не было ни категорий, ни групп, ни порядка, отрицавших ту произвольность и многообразие, которых он жаждал. Неожиданность была его постоянной спутницей, когда он разбирал кучи разбросанных книг. Пресные романы жались к строгим старинным историям. Триллеры почивали на псалтырях. Диккенс тяжко привалился к Картеру Брауну,[7] а собрание Агаты Кристи поддерживало подвыпившего Брендана Биэна,[8] викторианская эротика лежала рядом с каталогом семян, анатомия — лицом к лицу с метафизической поэзией, полное собрание трагедий скрывалось за инструкцией по эксплуатации радио, копеечными вестернами и книгами по разведению мышей.

Как-то дождливым пятничным вечером Дэниел забился в самый дальний уголок лавки, потерявшись в томе эдвардианских воспоминаний леди Хитон Гуттаперчи «Чертовски хорошая взбучка». Посетителей в лавке не было, пробило уже пять часов, но время мало что значило для Дэниела и еще меньше для госпожи Белановской, которая вдруг поднялась, зевнула и вышла в парадную дверь, заперев ее на ключ. Прежде чем Дэниел показался из своего угла, госпожа Белановская отбыла на выходные, а дверь, основательно укрепленную от новых атак неофашистов, изнутри открыть было невозможно. Телефона там не было. Дэниел простоял минут пятнадцать у окна, но не увидел ни одного прохожего. Вечер сгущался, мягкий плотный туман, клубившийся над рекой, катил свои плотные мотки через улицу и заволакивал окна лавки. Вскоре мир за ее пределами растворился, и Дэниел понял, что он заперт на все выходные. Это был его первый опыт экстаза.