– Выполняйте, – козыряет в ответ лейтенант с явным облегчением и командует солдатам построение. Двое с носилками тоже становятся в строй, лейтенант дает команду «Правое плечо вперед».

– Ефрейтор, следуйте за мной.

Мы с Валеркой идем в ногу, как и принято передвигаться по территории воинской части, даже если эта часть – армейский госпиталь. Со временем в армии привыкаешь исполнять уставные мелочи. Совсем нетрудно – и не злишь встречных офицеров. Офицеры – тоже люди, зачем их злить, живем-то вместе. Валерка совершенно обалдел, молча шагает и вращает глазами.

Вход на мансарду у меня отдельный – коленчатая металлическая лестница у боковой стены. Это и хорошо, и плохо. На первый этаж, в помещение клуба, где я оборудую и оформляю госпитальный музей, напрямую из мансарды не попасть, только через улицу, многое приходится таскать туда-сюда, устаешь, и надоело. Зато случайный гость наверх не забредет, а если забредет – его на лестнице заранее услышишь и все спрячешь.

– Ползи давай, – небрежно говорю я Спиваку и поднимаюсь первым. Отпираю дверь и захожу.

Каптерка у меня большая, как раз половина мансарды. Печка стоит у кирпичной стены, перегораживающей надвое пространство под крышей. Сбоку от нее я построил натуральный топчан, как в караулке, и даже приволок матрас (откуда – не скажу). Придется делать второй топчан, для Валерки, и еще один матрасик реквизировать. В центре огромный стол, он здесь стоял и раньше, а вот стеллажи у наружной стены – это уже моя работа. Досок и брусков у меня много, лежат у боковых стен аккуратными штабельками. Стены внаклон, потому что – крыша, но забраны фанерой и покрашены. А еще два рулона ватмана, три больших мольберта, кисти разные и куча банок с немецкой краской. Да, еще два ободранных кресла и пижонистый журнальный столик. Вот так я хорошо устроился.

– Ни хрена себе, – произносит Спивак, обнимает меня за плечи и трясет. – Ну ни хрена себе!..

– Деньги привез?

– А то как же.

Без денег мне здесь плохо, я уже отвык жить без денег. Вроде и не надо ничего, все есть и так – кроме спиртного, но я пока не пью: месяц мне кололи антибиотики, и Милка сказала, что нельзя, могу скапутиться, сосуды в голове, глазное дно и прочее. Но послезавтра Новый год, и я немножко выпью. А Валерка пусть пьет, сколько хочет. У меня под креслом спрятана кастрюля с брагой – это я на всякий случай, вдруг Валерка не приедет или явится без денег. К тому же брагу клянчили поставить парни из парадного полка, я с ними играю в клубной бит-группе. Парадный полк у нас через забор. В единственное на всю мансарду окошко мне видно, как их гоняют на плацу с утра до ночи – хуже дисбата. Не повезло парням, пусть даже музыканты: по восемь часов стоячком на ветру в дудки дудеть совсем не сахар, губы немеют, и пальцы отваливаются. Парни в каптерке у меня бывают и мне завидуют по-страшному.

Валерка спрашивает, как у меня получилось. Да так, говорю, изловчился. Рассказывать про Милку я ему пока не буду. Милка – медсестра в нервном отделении, дочка госпитального главврача и жена летюхи из парадного полка, которого я еще в глаза не видел и видеть не желаю. Когда повязку сняли, Милка привела меня к отцу. Я тому мастерство свое оформительское продемонстрировал и так попал в каптерку. Местного писаря как раз в штаб армии забрали, главврач по этому поводу весьма переживал: кто же будет музеем заниматься? Вот я и занялся, а после обнаглел, помощника себе затребовал. В полку моем, дескать, есть отличный писарь – как бы его по медицинской линии оттуда выдернуть? Такой вам музей забабахаем, товарищ подполковник, в штабе армии лягут от зависти. И вот две недели прошло – бежит Милка: друга твоего привозят, иди встречай... Какой я молодец! Какой я друг хороший! И как я рад, что приехал Валерка.

Кроме музыкантов из парадного полка, я тут ни с кем не задружился. В нервном отделении, где я по-прежнему лежу, дружить особо не с кем. Там половина натуральных психов, а половина – косяков, что еще хуже. Натуральный псих обычно тих и предсказуем, ко всем его заскокам нетрудно привыкнуть, зато нормальный, которому лень служить и он косит под больного – самый опасный. Кто знает, что он может выкинуть, чтоб доказать, что он на самом деле псих. Валерке тоже спать придется с ними в одной палате, я его потом предупрежу. Обычно косяки дебош устраивают ночью – думают, что так шумнее и заметнее. Зато и метелить их ночью сподручнее: пока дежурный прибежит, косяк уже в отрубе. Мол, сам упал в истерике и головой ударился. Два косяка из самых злостных обещали меня как-нибудь ночью зарезать. Ложки алюминиевые из столовки стибрили и на лестнице черенки об кирпичи точили. Ложки те заточенные я изъял и предъявил дневальному, теперь их после еды пересчитывают и держат у дневального в тумбочке. Спать в психпалате не слишком приятно, и я стараюсь под видом работы ночевать в каптерке. Однако не всякий дневальный мне эту вольность разрешает. Я сам теперь косяк, хоть лично мне косить не надо – все в госпитале понимают, зачем я здесь и кто такой.

– Ты чё не позвонил? – обиженно ворчит Валерка. – Блин, санитары, госпиталь... Перепугался на хрен: а вдруг чё у меня и в самом деле?

Объясняю, что не звонил (а мог бы запросто, на узле связи есть сачки знакомые) по той простой причине, что полковых связистов знаю как облупленных – проболтались бы наверняка и могли бы тебя тормознуть. Да и вообще в полку светиться не хотел: забыли меня – ну и ладно. Валерка соглашается: забыли. Слух прошел, что увезли куда-то с гауптвахты. И всё. В армии солдатам лишнего не объясняют. Мне это вроде как обидно слышать. Тоже мне, говорю я Валерке, еще друг называется. Мог бы и разведать, поспрошать. Так я и поспрошал, обижается Валерка, старлей-завспортзалом так разорался, дисбатом грозил, сволочь... А Витенька? Не, Витеньку не поспрошал – в натуре забоялся, ну его на фиг, до дембеля всего полгода, так что извини... Да хрен с ним, говорю я Спиваку, все обошлось, проехали.

Включаю новенький электрочайник, достаю из заначки заварку и вафли немецкие. Спивака таким не удивишь, в ротной каптерке у него налажено не хуже, однако во взгляде Валерки я читаю уважение, он меня признал – как я на новом месте быстро развернулся. Два месяца – и все как у людей. Когда-нибудь потом я расскажу ему про эти месяцы. И как очнулся в камере губы, ударившись об пол бетонный – проспал подъем, зашли выводной с караульным и вышибли пинками откидные ножки из-под койки. Вот я и грохнулся башкой. Вскочил и ничего не вижу, темнота и какие-то искры. Меня толкали, материли и пару раз заехали по морде. Потом испугались, кто-то прибежал, веки мне пальцем заворачивал. Я и сам перепутался, даже про холод забыл... Потом вели куда-то под руки, долго везли в машине, опять вели, смотрели, трогали, чем-то капали в глаза, наложили на лицо повязку, делали уколы. Меня трясло, и бред какой-то чудился. Милка потом сказала: двусторонняя пневмония плюс потеря зрения на почве мозгового сотрясения и шока. Я думал: все, капец котенку, но контроля не терял. И когда спрашивали, как так получилось, твердил упорно: сам упал, вот сам и виноват. Потому что и слепой понимал: не буду трогать никого – так и меня не тронут. И ведь не тронули пока. Такой вот размен получился.