– Глазам не верю! – прошептал штурман за спиной адмирала.

«Изабелла» пересекла экватор, и принц Тибо стал изредка выходить из каюты и смотреть на морской простор. Морякам докладывало о настроении принца место, на котором он устраивался. О прошлом Тибо размышлял на полуюте. Пенный след шхуны был похож на крыло, но потом понемногу размывался, исчезая в бескрайности. Море не запоминало пути «Изабеллы», и жизнь была точно такой же: зыбкой и переменчивой.

О будущем Тибо думал на носу, всматриваясь в далекий горизонт, к которому упорно стремилась шхуна. Но тут было одно неудобство – гальюны (несколько досок, которые выдавались вперед и нависали прямо над водой). И хотя матросы приспособились писать так, что ветер не мешал им, палуба оставалась опасным местом. Однако принц стал подниматься сюда на закате каждый день, чтобы полюбоваться миражами, возникающими в облаках: городами с извилистыми улочками и сияющими куполами, драконами, караванами.

Если кто-то приближался, адмирал ставил ребром одну руку на ладонь другой, показывая жестом, что проход закрыт. Душевное состояние принца стало хрупким, его следовало оберегать. Зато сам адмирал, заметив на горизонте облачко, тут же громогласно восклицал:

– Климат тропиков коварен…

– Как жители Кириоля, – непроизвольно заканчивал Тибо.

Однажды вечером, когда адмирал и принц стояли, как обычно, на носу, к ним подбежал Марселин, изображая что-то жестами. Адмирал ему ответил тоже жестом, показав, что приближаться к ним нельзя. Однако марсовой настаивал, имея на то серьезную причину.

– Бизань-мачта дала трещину, господин адмирал!

– Какую трещину?

– Большую!

– Позвать ко мне плотника.

В ожидании плотника Жюля Дорек приказал спустить парус с бизань-мачты. Он ничего не мог поделать с печальной очевидностью: несмотря на тщательный уход, «Изабелле» пора было отдохнуть и подлечиться. Слишком сильно били ее волны, слишком часто ветер рвал паруса. Краска облупилась, на фок-мачте появилась плесень, а запасы парусного полотна погрызли крысы. Да здравствует королевство Краеугольного Камня! Да здравствует твердая земля! Там соберутся мастера-корабелы и помогут «Изабелле», она снова будет как новенькая.

Бизань-мачта была цельным стволом сосны, заменить ее мог лишь такой же ствол. Прекрасная прямая сосна. А пока предстояло обойтись подручными средствами. Плотник с подмастерьем внимательно осмотрели щель и стали мазать ее смолой. Потом они вгонят в нее клинышки, которые смола будет держать как клей, и плотно обмотают мачту веревкой. Микроб действовал примерно так же в случае переломов.

Плотник лечил раненую мачту, а на небе собирались тучи, все гуще, все чернее. Море готовилось показать свой нрав. Упали первые дождевые капли, потом ливень хлынул как из ведра. Но плотники не оставили работу. Не могли бросить дело на полпути. Они накрылись большим куском брезента и продолжали точить клинышки. Время не ждет. Буря могла сломать раненую мачту, и они поспешно ее укрепляли, работая в полной темноте. И тут случилась беда: долото, наткнувшись на сучок, соскользнуло и раскроило плотнику руку.

Однако Жюль, словно принял от бури вызов, стал работать еще яростнее. При каждом ударе молотка по долоту из руки хлестала кровь, брызгая на бороду. Подмастерье в конце концов отвел его в лазарет. Микроб, то и дело поправляя очки на крючковатом носу, осмотрел руку.

– Придется потерпеть, старина. Чудо, что ты еще можешь двигать пальцами.

Врач и плотник выросли в одной деревне на холмистой равнине в центре королевства. И оба с детства мечтали о море. А потом, спустя много времени, случай свел их на борту «Изабеллы». Доктор отпер шкаф и достал бутыль со спиртом. Адмирал чрезвычайно строго относился к этой бутыли: «Анестезия, дезинфекция, но ни капли в рот!» Однако, сочувствуя мучениям старого друга, Микроб протянул плотнику бутыль, и Жюль, глотнув от души, приготовился к следующему глотку.

– Хватит! Довольно!

Судовой врач отобрал у него бутыль и следующую порцию спирта отправил в кровоточащий рот раны. Но зашивать рану не спешил, опасаясь вредоносных микробов. Чтобы расправиться с ними, он раскалил добела металлический прут в кухонной печке. Рана зашипела, а вопль плотника услышал дозорный на верхушке грот-мачты.

– Я прижег их, Жюль, дружище. Теперь только промывай утром и вечером соленой водой и носи повязку. Покой и тепло для руки главное.

– И сколько дней не работать?

– Смеешься, что ли? Спроси, сколько недель.

Плотник поглядел на подмастерье, тот кивнул. Ясно, сделает что может.

Вечером ветра не было. Только дождь. Жюль спать не мог и все слушал, как капли стучали по палубе ночь напролет, а потом еще целый день. Пришел Микроб и, делая перевязку, все время покачивал головой.

– Ну что?

– Что – «что»?

– Поправляюсь?

– Конечно, а почему спрашиваешь?

– Больно пальцами двигать.

– А ты чего хотел, дружище? Погоди, пройдет.

Но поверить Микробу было трудно: выражение лица похоронное. Прошло четыре дня. Состояние раны не улучшалось, и Микроб только покачивал головой и поправлял на носу очки.

– Ну что?

– Что – «что»?

– Давай, Микроб, выкладывай все как есть.

Врач в ответ промолчал, а вечером у плотника начался жар. Жюль стонал во сне. К утру рука так опухла, что развязалась повязка. Конечность не двигалась, посинела, пальцы стали похожи на сосиски. Рана сочилась гноем.

– Черт, Жюль! Черт, черт и черт!

– Гангрена?

– Влажная. Может, обойдется.

Микроб отправился за фельдшером, который как раз драил палубу. До настоящего доктора фельдшер по своим познаниям недотягивал, но знал он гораздо больше Микроба, и тот частенько обращался к нему за советом, хотя вида старался не подавать.

– Пойдем, Лукас, поглядишь, что да как, – пригласил он его в лазарет, отодвинув занавеску – захватанный руками кусок полотна с бурыми пятнами крови.

Здоровяк фельдшер закинул за плечо длинную косу черных волос и склонился над больным. Ощупал руку, задал Жюлю массу вопросов и высказал свое мнение:

– Думаю, влажная гангрена.

– Точно, – согласился Микроб, довольный, что не ошибся в диагнозе. – Придется, старина Жюль, кое-что вырезать.

– Что вырезать?

– Омертвевшую ткань. Почистим немного, согласен?

Лукас сердито скривился. Не любил он этих чисток, считал жестокими и неполезными. Чувствуя, что предстоит спор, Микроб отправил Лукаса обратно на палубу. Оставшись с больным с глазу на глаз, он наложил на рану повязку, подождал, пока она пропитается гноем, а потом отодрал, не разбирая, где живое, где мертвое, где кровь, где гной. Жюль заорал что было сил и орал не переставая, пока Микроб выскребал из раны гной ножом и дезинфицировал ее горячим маслом. Лукас вне себя отодвинул занавеску. Понимая, что вот-вот на него посыплются упреки, Микроб заговорил первым: