Как-то раз, когда я сидел в одиночестве за столом и что-то рисовал, пока остальные мальчишки играли рядом и изображали пулеметные очереди, миссис Смит подошла сзади и положила руку мне на плечо. Я отпрянул, что наверняка показалось ей невежливым; я же посчитал таковым как раз ее жест. Мама всегда говорила мне, что никто не имеет права трогать меня без моего разрешения, и что я всегда имею право сказать «нет».

– Майкл, не хочешь тоже пойти поиграть? – поинтересовалась миссис Смит.

– Я и так играю, – ответил я. – Я играю в «рисование».

Это была моя попытка подколоть ее за ее убежденность в том, что игры, которые мне нравились, нельзя было назвать играми. Она же просто посчитала, что я ее не так понял, и решила пояснить:

– Не хочешь поиграть с другими мальчиками?[18]

– Нам нравятся слишком разные игры, – заявил я.

Она опустилась на корточки рядом со мной.

– А давай мы с тобой вместе подойдем и попросим их взять тебя в игру?

Мне казалось, что я предельно ясно выразил свое нежелание играть в их игры, а она в ответ… предложила мне попроситься играть с ними? Я пришел к единственному логичному выводу: у миссис Смит явно было что-то не в порядке то ли с головой, то ли со слухом. Я закатил глаза, предвидя мучительно долгое объяснение взрослому человеку чего-то настолько простого. Однако, прежде чем я успел открыть рот, мне в голову пришло другое возможное объяснение: может быть, ей показалось, что я и впрямь хотел поиграть с мальчиками, а отрицал это потому, что стеснялся подойти и попросить их принять меня. По сути, миссис Смит обвиняла меня во лжи.

Я стал говорить медленно и снисходительно, так, как это обычно делают взрослые, объясняя что-либо детям.

– Я не стесняюсь. Мне просто не нравятся их игры – у меня уши болят от криков, и я быстро устаю бегать.

Миссис Смит схватила меня за руку и буквально вытащила меня из-за стола.

– Уверена, тебе бы гораздо больше хотелось поиграть с другими детьми, чем сидеть тут одному.

Я попытался вывернуться из ее хватки.

– Мне и одному хорошо, – запротестовал я. Она пропустила мои слова мимо ушей и потащила меня к мальчишкам.

– Да вы издеваетесь, – сказал я.

Миссис Смит остановилась и нахмурилась.

– Прошу прошения?

– Я же вам сказал, что не хочу играть. А вы мне почему-то не верите.

Миссис Смит скривила губы[19]. Она ахнула, словно я грязно выругался, и отправила меня сидеть в углу. Это было первое наказание в моей жизни – родители никогда меня не наказывали. На глаза стали наворачиваться слезы.

– За что? – всхлипнул я.

– За грубость, – ответила она, снова потащив меня куда-то за руку.

Я ответил вариацией папиной «шоколадной защиты»:

– Мне просто нравятся другие игры – разве это грубо? Вот вам же наверняка нравятся какие-то другие игры, не те же, что нравятся мне? А мои вот не нравятся вам. Это разве значит, что вы грубо себя ведете?

Миссис Смит проигнорировала этот мой аргумент. Единственным человеком в моем окружении, кто точно так же замолкал в ответ на подобные слова вместо того, чтобы начать оправдываться, была Грэмми. Я расценил это как верный признак того, что миссис Смит признавала мою правоту, что ей нечего было мне возразить, но соглашаться с этим она отчаянно не желала. Она усадила меня на позорный стул и ушла. Я уткнулся в стену и разрыдался. В какой-то момент до меня дошел весь абсурд наказания в виде изоляции за желание побыть одному, и я засмеялся. Мне эта мысль показалась самой умной из всех, что когда-либо приходили в голову.

За следующей игрой в шахматы с отцом я похвастался ему этим наблюдением. Папа рассмеялся и сказал:

– Это называется «ирония».

Я безумно обрадовался, что для таких ситуаций уже придумали емкое слово – это означало, что кто-то другой тоже замечал такие вещи и смеялся над ними, что хоть все в детском саду и считали меня ненормальным, но где-то существовали и единомышленники.

– Обалдеть можно, – добавил папа, смеясь вместе со мной над миссис Смит, – В детском саду нет и не может быть никакого правила, обязывающего тебя играть в игры, которые тебе не нравятся, с теми, кто тебе не нравится. Это ее собственные выдумки. Ты что, по ее мнению, должен был специально играть в игры, которые не любишь?[20]

– Пускай остальные играют в игры поинтереснее! – воодушевленно добавил я.

Отец фыркнул, и я явственно почувствовал, что теперь его недовольство было нацелено уже на меня.

– Пускай остальные играют в то, во что хотят. Раз ты не обязан играть в их игры, с чего вдруг они обязаны играть в твои?

Я заплакал, но отец невозмутимо продолжил:

– Нельзя критиковать окружающих за то, что практикуешь сам. Это называется «лицемерие».

Я сразу понял, что это слово мне пригодится еще не раз.

Мама охотно рассказывала историю о еврее-Санте направо и налево. Как-то раз она рассказала ее Баббе и Зайде – мы тогда сидели за стеклянным кофейным столиком в их загородном доме, в котором будто бы навеки застыла атмосфера 1950-х. Зайде по ходу рассказа как обычно то засыпал, то просыпался. Даже когда он не спал, он вечно словно на что-то отвлекался и выглядел рассеянным. Баббе же, напротив, казалась мне похожей на одного из аллигаторов, которых я видел по телевизору – ее взгляд точно так же словно осуждал все и всех вокруг из-под неопределенного количества наслаивавшихся друг на друга полупрозрачных век. Когда мама закончила рассказывать, я вспомнил о своем новом любимом слове и спросил:

– Мам, а Грэмми лицемерная?

Мама ответила без малейшей запинки или раздумий:

– Ну, во всяком случае, Грэмми очень часто ведет себя лицемерно.

Баббе подалась вперед и произнесла со своим жестким, типично массачусетско-еврейским акцентом эпохи Великой депрессии: