Однако до этого дня оставалось еще несколько мучительных лет утаивания истины. Надо сказать, что в итоге этот судьбоносный день оказался далеко не так страшен, как я представлял. Не было никаких криков, никакой злости и боли от такого предательства. Когда я сознался в том, что знал правду с самого начала, остальные солгали, заявив, что тоже всегда прекрасно это понимали. Они словно предпочитали правде некую общность со своими друзьями и родными.

– Удивительно, – бормотал я себе под нос, меряя шагами детскую площадку, – и смешно. Просто смешно.

Как-то раз, когда мне было восемь, папа с мамой и с новорожденной Мириам сидели на заднем дворе и слушали шутки, которые рассказывал, пританцовывая и размахивая своими длинными руками, уже четырехлетний Джош. Иногда он хватал надувной мяч вдвое больше него самого, кидал его об землю и бил его руками и головой. Его «шутки» представляли собой достаточно бессвязные микроистории, соединявшиеся словами «а потом». Каждый раз на этом «а потом» Джош замедлялся, чтобы успеть придумать следующую часть. В итоге получалось нечто вроде: «Пингвин подошел к утке и сказал, что хочет пить. А потом утка дала ему стакан воды. Но там была не вода, а лед! А потом пингвин всосал этот лед! А потом…» Он мог продолжать так до бесконечности, наслаждаясь вниманием зрителей, и рассказывал обыкновенно до тех пор, пока его не останавливали.

Мы сидели и слушали Джоша, мама смеялась, радуясь тому, как проступали ямочки на его щеках и как загорались радостью его глаза, когда он улыбался. Я тоже смеялся, но не над шутками, а скорее над неверными представлениями Джоша о том, как они должны быть устроены. Наш смех лишь подстегивал Джоша, он двигался все быстрее и говорил все громче. В какой-то момент он даже стал забывать делать вдохи и начал тяжело дышать на каждом «а потом».

Папа тоже посмеивался, но при этом я явственно чувствовал его растущее нетерпение. В конце концов он не выдержал и перебил комика-самоучку.

– Джош, – сказал он, – у хороших шуток есть одно важное качество – они обычно имеют конец!

Папино заявление прозвучало легко и не обидно; мы все засмеялись, включая самого Джоша, который, вполне возможно, даже не понял, что его критикуют. Папа решил воспользоваться удобным случаем для небольшого наставления:

– Конец шутки обычно называют добивкой…

Джош перебил его криком «Добивка!» и как следует врезал несчастному надувному мячу. Джош просто обожал что-нибудь бить. Его любимой игрушкой был надувной человечек для битья.

Отец посмеялся над тем, как Джош понял это слово, и продолжил свое пояснение:

– Добивка называется так потому, что она должна быть смешной и неожиданной, как удар.

Джош еще посреди этого предложения метнулся за надувным мячом, который еще полминуты назад улетел от его молодецкого удара на другой конец заднего двора. Вернувшись, он, задыхаясь от бега, спросил маму, можно ли ему пойти в дом и побить надувного человечка. Разговор про добивку явно вдохновил его на очередные боевые подвиги.

– Давай попробуем сочинить хорошую добивку, – предложил папа, рассчитывая на то, что Джошу понравится такая игра. Однако тот внезапно напрягся, готовый в любой момент то ли вспыхнуть в приступе буйства, то ли упасть на землю в истерике и слезах.

Я решил вмешаться и объяснить несколько иначе.

– Смотри, Джош, – сказал я, – закончить шутку – это как-нибудь вот так, скажем: «Я только прилетел прошлым вечером. Ох, как же руки-то устали!»

Все засмеялись, включая, опять же, Джоша, хотя я точно почувствовал, что юмор до него не дошел.

– Когда ты говоришь, что только что прилетел, все думают, что ты имеешь в виду «прилетел на самолете». А потом, когда ты говоришь, что у тебя устали руки, все понимают, что на самом деле ты имел в виду «прилетел как птица», – для пущей убедительности я изобразил руками движение крыльев. – А юмор в том, что никто не умеет так летать!

Джош заулыбался и аж заскакал на месте, а потом в точности повторил мою шутку, чему мы все дружно зааплодировали[23].

Вскоре, за очередной нашей партией в шахматы с папой, он упомянул, что пытался научить Джоша.

– Он ходил всеми фигурами как попало! – сердился папа. – Единственное удовольствие от игры он получал, сбивая фигуры с доски. – Он с искренним сожалением покачал головой. – Я ему сказал, что не стану больше с ним играть, если он продолжит кидаться фигурами, а Джош в ответ лишь засмеялся и раззадорился еще больше.

Я, надо сказать, понимал, почему папу беспокоило такое поведение. Джош был не таким, как мы, и я это видел. Я не знал, конечно, что бывает, когда младший сын не вписывается в собственную семью, но примерно представлял себе, что вряд ли это выливается во что-то хорошее[24].

Пойдя в детский сад, Джош сумел поладить со сверстниками, что встревожило нас еще сильнее. Он часто приводил домой своих друзей, они носились по заднему двору, визжали и кричали нечто невразумительное, как обычно делает большинство детей.

В 1989 году отцу окончательно надоело по часу добираться на машине от дома до работы и обратно, и в результате мы переехали из Клермонта в долину Сан-Фернандо. Я помню, как мама, сидя на диване, обнимала пятилетнего Джоша и всячески старалась его утешить – тот плакал и убивался по друзьям, с которыми ему придется расстаться, и поименно перечислял всех ребят, по которым будет жутко скучать. Мне было решительно непонятно, каким образом за полгода в детском саду можно так сильно привязаться к такому количеству людей, мне это казалось даже смешным. В итоге я приписал это явление низким стандартам Джоша.

На новом месте нам с Джошем пришлось пойти в новую школу посередине учебного года. В какой-то из дней Джош вернулся с занятий в слезах. Пав на ковер в гостиной, он поведал мне, что кто-то из сверстников пустил слух о том, что у него зеленая задница.

– У меня не зеленая задница! – рыдал он на ковре. – Моя задница вовсе не зеленая!

– Да ты меня-то не убеждай, я и сам знаю, что не зеленая, – серьезно ответил я. – А с чего они вдруг так решили? Может, они увидели зеленый ярлычок у тебя на штанах и подумали, что это твоя задница? Если так, то это, конечно, тупо, даже по меркам пятилеток[25].