— Как же тебя назвать?

Это была обязательная процедура: каждую наложницу или рабыню при первом представлении валиде нарекали по-новому. Прежняя жизнь девы отсекалась вместе со старым именем.

Новое имя по традиции обязательно таило в себе некую особенность, а если речь шла о будущей одалиске — изюминку, какую-то черту характера, талант. Например, Тахира — «целомудренная», Джумана — «жемчужина», Фарида — «единственная», Гюльгюн — «розовый свет». А как назвать заику, да не слишком пока хорошенькую? Что-то мало она похожа на будущую обольстительницу

Султанша-мать сморщилась от нового приступа головной боли.

— Будешь Кекем, — сказала коротко. И махнула рукой Нухе: всё, поди прочь вместе со своей подопечной, ты уже услышала всё, что нужно. Не было охоты изощряться и придумывать что-то красивое, да и ради кого? Вот подрастёт рыжая, покажет, чему обучилась, и если угодит — нарекут её более достойно. А сейчас хватит и того.

Потому-то, на долгие-долгие годы, которые в детстве кажутся бесконечными, Ирис и превратилась в Кекем. Что означало — «заика».

* * *

Побудка в гареме продолжалась.

Ну вот, наконец-то, Нуха-ханум, главная смотрительница и наставница Нижних покоев, в сопровождении ещё десяти наставниц-«куриц», почти обошла своё бескрайнее царство, надавала оплеух соням, проворонившим её приближение, вынесла наказания за вчерашние проступки, о которых нашёптывали семенящие следом «курицы» — по наставнице на каждые десять девушек; проверила бдительным взором, все ли демонстрируют покорность и послушание…

Больше всего, конечно, доставалось младшеньким. Особенно тем, кто попал сюда прямо с невольничьего рынка.

Такие, как Нергиз, местные уроженки, проданные собственными родителями, с младых ногтей усвоили науку смирения и покорности, а потому, попадая в Сераль, ничего нового для себя не обнаруживали, вливаясь в почти привычную среду. Ибо гарем в обычном османском жилище — это, собственно, женская половина дома, с проживающими там жёнами, детьми, наложницами, прислугой. Заселённость женского крыла зависела лишь от достатка главы семьи. Одна-две жены с единственной служанкой в бедном домишке и десятки хорошеньких девочек с соответствующим довеском из рабынь и евнухов под дворцовыми сводами жили по единым законам. И там, и тут на всех существовал один господин, которого надлежало слушаться беспрекословно. Да, и, разумеется, была ещё разница в общественном положении этого господина. Так, над отцом или мужем-ремесленником или купцом могло быть много беев, а вот вельможа, визирь или паша властвовал сам. Так где же спокойней и сытнее?

Так что османочкам в ТопКапы было не привыкать. А вот многим иноземкам, особенно европейкам, приходилось порой туго.

Выходцы из сословия попроще, или из крестьян, занесённые в Империю на нехороших пиратских парусах, науку послушания и покорности прошли ещё дома. Хоть на первых порах и шарахались от евнухов, особенно чернокожих, от лекарицы с дотошными осмотрами, и не умели пользоваться кумганом в отхожих местах и зубными палочками в умывальных. Они выбегали из бани с визгом, стыдясь обнажаться, а уж затащить их, даже после омовения, в бассейн было поначалу почти невозможно. Самых бестолковых и упрямых так и переводили в джарийе — низшие рабыни — навечно… если только, испугавшись, они не брались за ум.

Хуже было, когда волею судьбы в гареме объявлялись дочери состоятельных и знатных семейств, особенно из свободной Франкии и великой Бриттании. Порой даже в десятилетних аристократках фонтаном била кичливость своим происхождением; а как они умели помыкать прислугой и теми, кого считали ниже себя! Конечно, подобные трудновоспитуемые попадались редко. Но что интересно, мыться европейки не любили почти все, независимо от происхождения. Впрочем, быстро велись на ароматы душистых мыл и масел, легче обучались танцам, а в рукоделии иногда были искуснее здешних наставниц. Но вот покорными становились далеко не все и не сразу…

Ирис повезло. Относительно. Приобретённое, не поддающееся лечению заикание избавило её от самой жёсткой дрессировки. Конечно, искусствам любви и множествам способов ублажения господина обучали и её, наравне со всеми будущими одалисками, но слишком строго не спрашивали, и уж таким практическим занятиям, которым подвергались будущие одалиски, не мучили. Ей не пришлось сдавать испытаний ни удерживанию внутренними мышцами молока внутри естества во время танцев, ни по зажиманию специальных шариков, которые потом вытягивались наставницей из того же места испытуемой — и нити при этом должны были оборваться… Хвала всем вышним силам, этот позор Ирис миновал. Почему позор? Это ей раз и навсегда разъяснила нянюшка Мэг, с которой, пока девочку не перевели в Нижний гарем, они каждый вечер шептались в своей каморке: о покойной матушке и её родине, об обычаях других стран, о том, что на одни и те же вещи в Османии и в Европе смотрят по-разному, и то, что здесь в порядке вещей, там считается постыдным и унизительным. Впрочем, от той же Мэг она услышала вполне здравую мысль: привычное ещё не есть хорошее, а хорошее не всегда привычно. Мыться — не грех, и даже в Европе кое-где сохранились общественные бани. А вот гаремы, пожалуй, грех, но только по законам тех же Франкии и Бриттании, а в Османии они в порядке вещей. И ещё неизвестно, что перед нашим единым Господом является большим грехом: иметь единственную жену — и при этом развлекаться на стороне с любовницами или продажными девками, или быть женатым на четверых, владеть наложницами, но честно, равно и справедливо обеспечивать своих женщин и детей кровом и пропитанием. Мэг научила девочку думать. Оценивать. Не вестись на вроде бы прописные истины, а всё пропускать через свой умишко.

Поэтому Ирис считала, что ей очень повезло. Лучше быть заикой-танцовщицей, чем расстилающейся пред ногами повелителя одалиской. Танцовщица — это хотя бы возможность будущей свободы.

… Но вот Нуха-ханум приблизилась и к их уголку. Окинула бдительным оком уже собранные постели, умытые личики, заготовленные для чистки зубов палочки-мисваки. Кивнула.

— Вы, пятеро, — указала на группку девушек, с которыми их наставница-«курица» занималась особо. — Сегодня у вас испытания. Кто выдержит их успешно — удостоится дальнейшей беседы с валиде-султан, которая и решит, на что они годны. Кто не справится — будет наказан, но через три месяца должен будет пройти испытания повторно. Опозорит вновь себя и меня — отправлю сразу в джарийе, на чёрную работу, чтобы хоть часть того отбить, что в вас вложили, бездельницы… Далее: ты и ты, — ткнула пальцем в двоих, — у вас сегодня обычные занятия. Руфина-ханум вами довольна, продолжайте. Кекем!

Ирис чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности. Главная надсмотрщица редко кого удостаивала обращением по имени.

— Ты сразу с утра идёшь в бани. Тебе назначена парная, но главное — массаж; Айлин-ханум сама подберёт мастера и скажет ему, как с тобой работать. И чтоб каждое утро туда, пока наставница сама не отменит. Ясно? Ну?

— Д-да, го-оспо-о-жа…

— Не продолжай, — махнула та рукой. Нуха терпеть не могла заикания, худобы, веснушек, рыжину — всего, что шло вразрез с местными канонами красоты и совершенства, оттого-то давно уже эта несуразная Кекем была у неё как кость в горле. Но раз уж пресветлая валиде когда-то распорядилась её обучать, и сама Айлин заверила, что вырастит из этой убогой новую звезду танца — надо терпеть. Её долг — создать условия для новой танцующей бабочки, услаждающей очи Повелителя.