Вчерашний день, словно нарочно, был особенно жарок. Послеполуденный сад кое-как ещё сохранял остатки утренней прохлады, но сквозь густые кроны шелковиц и магнолий нет-нет, да прорывались палящие лучи, отплясывая на песчаных дорожках и на досках помоста, установленного для обучения будущих услад очей Великого султана, его гостей и приближённых. Все знали: лучшим ученицам выпадет не только великое счастье удостоиться взгляда Солнцеликого, но, возможно, и его внимания, и подарков, и фавора! Их судьба в одночасье может перемениться, как в волшебной сказке.

Одалисок за пределы Сераля почти не выпускают, участь этих прекрасных дев — вечное ожидание высочайшей милости, порой бесплодное: одних наложниц, только обучающихся высоким искусствам, ещё не представших перед Повелителем, здесь около семисот. А ведь в Верхнем гареме проживают его любимые кадины, посетить которых он, согласно закону правоверных, обязан не менее раза в неделю, и возлюбленные икбал, сумевшие угодить и понести от него. Когда-то ещё султан снизойдёт до простых девушек из Нижнего гарема, смиренно ждущих его взгляда! Да и какое расположение духа будет у него в тот момент? А то, бывало, выберет на ложе, потом лишь взглянет — и с позором отошлёт назад. Вот и томись в ожидании: месяцы, годы… Увядай, сохни от скуки; да ещё не угадаешь, чего от судьбы дождёшься.

Жизнь танцовщицы куда интереснее, чем у обычных гурий Сераля. Если её и вызывают к Солнцеликому, то лишь для того, чтобы в числе прочих таких же искусниц развеять светлейшую скуку, или просто стать прелестным фоном к его ночи с избранной. В последнем случае танцевать придётся с опущенными глазами, дабы не видеть любовных игр Повелителя, а уши затыкать воском. По рассказам опытных мастериц, их выручало то, что босыми ногами они ощущали ритм таблы — небольшого барабана, и бубна. От «слепых» и «глухих» музыкантов требовалась в такие ночи особая слаженность… Но бывало, что целый десяток-другой девушек вызывали «для показа» гостям султана, и вот тогда можно было метать из-под вуалей огненные взоры, призывно улыбаться, позволять себе чуть больше дозволенного — потому что хорошенькую танцовщицу могли предложить гостю: но не просто на ночь, а в подарок, и не в рабыни, а в жёны. Ибо Великому Хромцу известно было, что многие гяуры считают многожёнство, узаконенное Всевышним для правоверных, блудом, а гаремы — рассадниками разврата. Даря приближённым дев, султан и одаривал своей милостью — равно как и приданым, и следил за нравственностью подданных, ибо отрывал от своего сердца прелестниц не иначе, как для законного и почётного замужества.

А замужняя женщина, если только супруг её был не султан, обладала куда большей свободой, чем даже султанша. Она могла в любой момент выйти из дома — на рынок, в мечеть, встретиться с родственницами или подругами, съездить в другой город навестить родителей — с разрешения мужа, конечно, не без этого! И в то же время — позволить или не позволить супругу привести в дом новую жену; а если ему вздумается развестись — стребовав с него приданое и достойное содержание. Хорошо быть замужней и свободной!

Поэтому многие девушки в гареме мечтали стать танцовщицами. Но не все обладали талантом, грацией, и, что немаловажно — выносливостью и хорошими лёгкими. Тут уж что дано природой, то дано, а если того нет, то не будет. Вот и приходилось рвать жилы в танцах, со стороны казавшихся упоительно воздушными, но лишь долго не отпускающая потом боль в суставах и пояснице да стёртые в кровь ноги кричали о цене этой лёгкости.

…Но изуверских свинцовых браслетов не ожидал никто из учениц.

— Шевелись!

Ирис невольно вздрогнула от выкрика Айлин-ханум, ни полнотой стана, ни увесистостью чрева не напоминавшей невесомый лунный свет, в честь которого и получила однажды своё гаремное имя.

— Ах вы, лентяйки, лоботряски, лодыри! А ну, хватит топтаться! Начинайте! Свалились на мою голову, неженки! — сыпалось на головы дюжины учениц, чьи конечности оттягивались к земле фальшивой латунью. — И не спать на ходу! Кто выбьется из ритма — пять ударов по пяткам! Живей, живей!

Да ещё и отбила палочкой по спинке садовой скамейки этот самый нужный для музыкантов ритм. К счастью, как успела уловить Ирис, чуть медленнее обычного. Барабанщик тот ритм повторил неуверенно, затем твёрже. Девы привычно изогнулись, сделали первые, заметно скованные движения… и пошли, пошли в танце.

А куда деваться? Пять ударов бамбуковой палкой по пяткам — это какому-нибудь заезжему гяуру покажется смешным, да изнеженной султанской племяннице, на которую пылинке не дадут опуститься — поймают в полёте. А они, ученицы грозной Айлин, про которую говорили, что в молодости из-за её красоты сгорали на лету мотыльки — они-то очень хорошо узнали, что после пятого изощрённого удара по пяткам начинает от боли заходиться сердце, а шестого-седьмого достаточно, чтобы потерять сознание. И потом тебя притащат на ложе в твоём углу общей спальни на сто человек, волоком притащат, ибо до утра ты будешь не в состоянии ступить на ноги. Впрочем, и с утра тоже, но тогда уже придётся, через «не могу».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А потому — девы танцевали, зазывно покачивая бёдрами, почти изящно взмахивая руками, чтобы призывно вздымались прозрачные покрывала, чтобы подрагивали и звенели бубенчики, нашитые на низко посаженные пояса, завязанные хитроумными узлами, бахрома на которых дрожала в такт движениям пышных и не очень чресл. И кружились на месте, пытаясь раскидывать руки крыльями, а их так и тянуло к земле, крылья-то…

Через три минуты Ирис подумала, что она — нет, не умрёт, а просто сдохнет на месте. Сперва сломается в пояснице, а потом сдохнет. Но вспомнила умоляющие глаза Мэг: «Ради меня, детка, старайся, как можешь, и терпи…»И нашла в себе силы продержаться ещё полминуты. Потом ещё минуту. И ещё. Закрыв от напряжения глаза, с искусственной улыбкой на устах, она кружилась на месте, как безумный дервиш, пока её не остановил резкий окрик наставницы:

— Хватит! Кекем, я тебе говорю, довольно!

Вздрогнув, она подняла взгляд — и только сейчас поняла, что музыка стихла. Музыканты, пряча глаза, тихонько отползали в тень магнолий.

Айлин-ханум смотрела на неё странно. Исчезла с лица обычная брезгливость, с которой она взирала на учениц, появились некая задумчивость и… Словно какой-то расчёт.

— И ведь даже с дыхания не сбилась, — сказала медленно. — Молодец. Садись.

Ужасно хотелось рухнуть тут же, но, пересилив себя, девушка постаралась опуститься изящно, как учили — сперва на колени, хоть те подгибались и дрожали от тяжести навешенного металла, затем на пятки. Ножные браслеты холодили ягодицы. Доски помоста, напротив, отдавали тепло. Покосившись на остальных, Ирис широко открыла глаза в изумлении. Три из девятерых девушек, обессилев, почти лежали, остальные сидели кое-как, не по-уставному, совсем не обольстительно тяжело дыша. Пот градом катился по раскрашенным лицам, вздымающимся грудям и даже по открытым бокам, что уж говорить о насквозь промокших спинах… У самой же Ирис лишь тело словно налилось пресловутым свинцом, а с дыхания она и впрямь не сбилась.