10

Человек – самое опасное существо в этом подлунном мире, но когда мрак опускается на землю, появляются создания и по-страшнее.

Пресс-конференция выздоровевшего Папы состоялась в Замке Святого Ангела и многие шептались, что Церковь поглядывает в сторону светских властей как на лакомый пирог. Братия журналистов собралась в этих прохладных стенах, галдя как улей, создавая переменчивое мнение о себе со стороны высших прелатов. Один из кардиналов, Марк Озидж, монсеньор Бостонской Архиепархии, молча уставился в серо-зелёный потолок, с колпачком от ручки в зубах и думал, куда он пойдёт в этом мире, полном противоречий, если Католичество потеряет все свои основания. Может, в туристический бизнес или гидом по канадским озёрам? Нет, думать об этом – грех.

В полдень появился в зале сам Иоанн Павел Третий и сразу взял быка за рога одной единственной фразой:

-Может, господа папарацци от нас и не ждут каких-либо судьбоносных решений, но всё же  кое-какую пищу для их изданий и телеканалов мы преподнесём. – Сев на хлипкий стул, Святой Отец окинул взглядом зал и закашлявшись, уткнулся в носовой платок. Пресс-секретарь налил из бутылочки стакан кристально чистой воды и подал побледневшему Первосвященнику. Мелкими осторожными глотками Папа осушил весь сосуд и надев очки на острый нос, уткнулся в текст.

Пьетро Шкани отдал один из микрофонов в зал. Шорохи и скрипы стихли, повисла недолгая тишина.

-Давайте начнём – произнёс пресс-секретарь Шкани и дал слово самому крайнему из сидящих, человеку в старом твидовом пиджаке, будто снятом с экспоната музея.

-Я желал бы получить от Его Святейшества точный анализ состояния всех дел Католической Церкви. Есть ли реальный шанс у верующих получить реформы, соизмеримые с временем? Мы уже какой год наблюдаем мышиную возню в Святых стенах, а воз и ныне там. – Твидовый пиджак так остался стоять, словно этим стоянием он придавал веса своим словам.

Иоанн Павел Третий хмуро посмотрел в листок и сняв очки, склонился к микрофону. Глаза его были спокойны, но речь была глуха и размашиста, как некоторый ваш собеседник выполняет трудоёмкую работу, попутно ведя с вами острейшую дискуссию, например, о вопросах полового воспитания.

-Я мог бы сказать, что мир именно от вашей вредоносной работы катится в пропасть – громко, победоносно вещал Папа. – Но есть в этом некий скрытый элемент глубокого нахальства. Я произнесу одну единственную фразу : Бог грядёт! О, не смейтесь, господа! Иисус уже близко и я чувствую как небо гармонично заменяет один промежуток времени другим. Но небо несправедливо к тем несчастным, которым предстоит страдать – страдать много и тяжко. Это ведь бедняки и крестьяне. Им не в чем раскаиваться, единственных их грех – пустой желудок.

Из середины зала поднялась рука и женственный голос молодого человека с пышной шевелюрой подкинул дров в пламя сегодняшнего собрания:

-Сколько существует религиозные предрассудки, столько произносится протяжный вой о Конце Света. Мы устали всё это слушать! В этих словах о грядущем Спасители также мало смысла, как в ворчании базарной старухи. Все мы знаем: Церковь не экономит на своих аппетитах, она продолжает строить храмы и соборы, в которые никто не ходит. Но посмотрите на покорённую Америкой Россию – там Православие гордо подняло главу, словно никто у русских и не забрал суверенитет. Это бесподобно, это потрясающе величаво! Мы, римляне, хоть и сохранили независимость и нейтральность, однако поисхудали душами. Как это пошло и скверно!

Папу затрясло. Шкани вынул из кармана заготовленную загодя таблетку, протянул её своему боссу. Иоанн Павел Третий запил лекарство одним глотком и густая слеза упала  со щеки старика в стакан.

-Добро нынче не в моде, господа! -Папа сверкнул взглядом. – Вы любите аборты – добро их не любит; вы любите смотреть как убивают самого беззащитного, – мы громко протестуем против этого. В чём же мы виноваты? Может, – в том, что мы на стороне добра? Потому что говорим, что чёрное – это не белое, хотя вы заявляете, что белое – это также чёрное как и белое. – Джованни Скварини, который в миру много и успешно говорил, и теперь, будучи Римским Первосвященником, смело отражал мечом всякие нападки на своё доброе, вечное, светлое. Если Папе и хотелось чего-то в эти мгновения, то лишь ещё одного – укола обезболивающего: после болезни он заметно исхудал, потерял ориентацию в движениях, и голова его была так тяжела, что была сотворена вроде из чистого чугуна.

Один раз, после получаса после начала пресс-конференции, перед взором Святого Отца мелькнула какая-то тьма. Чудно-то как – подумал он – время – настоящая сиеста, а я почувствовал что-то вроде мрака! Матерь Божья, уж не сам ад сходит на землю? Страшно! Но видят ли это другие? Спросить Пьетро об этом? Нет, и ещё раз нет. Держи себя в руках, старик, ты не на приёме у зубного врача! Но эти головы, нет, эти тыквы вместо голов, и слизь, мерзкая и вонючая, что стекает с этих тыквенных голов, что это такое? Один из епископов раз обмолвился, что самолично видел дракона на синюшних лапах вроде куриных. Дурак, разве с такими ногами возможно выжить в этом страшном мире?

Первосвященника толкнули в бок, в самую печень. Боль разнеслась по каждой клетке измученного организма.

-Святой Отец! – шепот Пьетро Шкани как бабочка уселся на извилины мозга Папы. – Вам вопрос. Почему вы молчите?

Тыквы, страшные языки пламени. Надо что-то говорить, иначе они заживо проглотят. О, каннибалы, каннибалы невинных душ! Но моя душа также грешна от похоти молодости, как какого-нибудь Гарибальди или Линкольна. Она пропиталась ядом скрытности, вранья; ей также тяжело дышать, как и моему сухому старческому горлу. Дайте мне в руки томик Данте, я откажусь от папства и уплыву на гондоле в вечернюю даль, чтобы жить свободой.

-Люди, несчастные мои люди! Покайтесь за ту кровь, которую вы льёте на престол Сатаны. Это богопротивно, это противоестественно, как сношение с сестрой или матерью. Я молюсь за ваши души, но никто меня не слышит. В этом грязном мире трудно чем-то выделяться, а потому и я сам – несчастнейший из человеков! Вы пролили кровь русского кардинала Соколовского, вы умертвили русского Сорокина – и вы не довольны этим? Что вам ещё надо? Моей смерти? Но за какие коврижки я должен бросить своих верных братьев и сестёр и уйти в мир иной? За ваше серебро