Я держал руками ароматную, горячую, но не обжигающую пальцев и рта баранью ногу, удивляясь ее мягкости и странной особенности не застревать между зубов. Простое крестьянское вино (впрочем, какое же оно простое – оно было божественным) щекотало небо и разливалось в моих антиматериальных сосудах по антиматериальным законам, делая мою заблудшую сюда душу все счастливей и счастливей. Ну а счастье, как известно, в чистом виде – просто состояние души и вроде бы нематериально. Почему же там, где я жил раньше, оно так сильно зависело от материи? А здесь как-то странно получалось: эта баранина и вино – материальны на вид. Но материи как таковой в раю быть не может – такой вот странный театральный реквизит окружал меня сейчас. А можно ли мое состояние сравнить с опьянением? Возможно, но лишь отбросив негативное, побочное, когда или не хватает, или явно лишку, что почти всегда сопровождало эти ритуалы в том мире.

А Толя меж тем что-то бубнил, то про Сталина, то про Троцкого, то про царскую семью, то про вторую часть романа Гоголя «Мертвые души» – ту, что автор сжег. Говорил, что, мол, здесь можно без проблем взять ее в библиотеке и почитать, и книжка эта даже с картинками того художника, который их не нарисовал, но нарисовал бы, если бы у Гоголя крыша не поехала. Ну и прочие утерянные в земном мире произведения искусств никуда не делись – туточки они. Даже утерянная библиотека Ивана Грозного – и она в полной сохранности здесь в раю, книжечка к книжечке, все, как новенькие. Насчет библиотеки я не стал интересоваться – где она, и что она из себя представляет. Успеется. Теперь уже легко было поверить всему. Потом Толик предложил, если я захочу, как-нибудь на Титанике покататься или хотя бы зайти на пароход, поглазеть. Иногда Толя отвлекался и принимался петь какие-то застольные крестьянские песни, подпевая на непонятном языке с теми, кто веселился рядом. Он горланил громче всех, и гуляки восторженно кивали и подмигивали ему, аплодировали, свистели и улюлюкали. На пике этого веселья мой ангел-хранитель вдруг поднялся из-за стола, выбежал на середину и принялся плясать. Вскоре он как-то быстро перешел на присядку, а потом и вовсе несколько странно начал выпендриваться и дрыгать конечностями, как это делали до революции бородатые мужики или купцы в пьяном угаре, забравшись, например, на стол в каком-нибудь Яре. Все бы ничего, но с болтающимися за спиной крыльями пляска эта выглядела несколько необычно и странно. Да и вообще – присядка. Что-то я не припомню, что бы видел где-нибудь подобный сюжетец на старинном гобеленовом ковре, даже на гедеэровской подделке. Лучше б он на лире или арфе что-нибудь райское потренькал. Впрочем, мне его танец все равно понравился. А после пляски Толя действительно забрался на стол и влил в себя ведро браги под общий восторг и громкое ура. Конечно, он мог бы залить себя целой цистерной чистого спирта или серной кислоты без соответствующих последствий, но не захотел – не тот формат. Хватит с него и импровизированной присядки, которая тоже была не из той как бы оперы. Потом наступило некоторое затишье. Толя снова уселся за стол и стал тихонько, изображая сентиментальную улыбку, следить, как танцуют свои народные средневековые танцы крестьянские девушки и парни, а также люди постарше. Ну, у них-то, к счастью, обходилось все без нелепых хореографических отклонений. И танцы были спокойные. А потом звучали и вовсе грустные и романтические баллады, и никто уже не плясал. Ровно и сбалансированно лились звуки старинных инструментов этих гениальных самоучек – деревенских музыкантов, и, главное, волшебной была сама музыка. Не знаю, были ли музыканты настоящими – из прошлой жизни, или тоже «картонными». Толя продолжал балдеть. Так он сидел, подперев подбородок кулаками и закрыв глаза, иногда чуть вздрагивали перья на его крыльях. Уж ему-то пора привыкнуть, – подумал я. Ан нет, видимо здесь все самые лучшие наши ощущения остаются с нами навсегда, во всяком случае, будут радовать до следующего перевоплощения.

Вдруг двенадцатью ударами в темноте пробили полночь часы какой-то невидимой башни. Ну, полночь должно быть тоже бутафорная, ибо Толя божился давеча, что времени здесь не существует. Видать время, башни с часами – тоже одна из нитей дивного гобеленового ковра из его детства. Толя, словно по сигналу, встал и молча куда-то удалился. Помочиться, что ли? – пронеслось в моих нематериальных мозгах. Хотя вряд ли: нет же здесь этой надобности. И я пожал плечами – пусть погуляет. Тотчас послышался стук копыт, и неподалеку от таверны остановилась небольшая карета, запряженная парой. Расторопный мальчик из трактирной обслуги подбежал к карете и помог выйти из нее стройной незнакомке. На ней был темный длинный плащ с большим капюшоном, в котором она прятала свое лицо и тем самым напоминала таинственного монаха-католика. Типа Золушка, – подумал я, но тотчас вспомнил, что, как правило, в 24.00 все более-менее правильные Золушки как раз-таки делают ноги, а эта таинственная особа только сейчас к полночи и подгребла. Впрочем, нет здесь поблизости ни дворца, ни принца (разве что принц – это я). Как-то быстро она потерялась из виду, но вдруг, через несколько мгновений, я почувствовал на своем плече чью-то женскую головку с мягкой копной чуть золотистых волос, отражающих огни горящих повсюду факелов и блеск ярких небесных светил.

– Наконец-то. Я так ждала тебя… – прошептали тихо ее губы, и я вспомнил этот нежный завораживающий шепот девушки по имени Ли. Какой-то электрический бальзам залил все внутреннее мое пространство от пят до макушки. Нет, Ли не была китаянкой. Она была той самой простой русской женщиной Лидой – моей сиюминутной супругой, из-за которой я стал вдовцом в двадцать с небольшим, которую я когда-то потерял, не успев толком понять всех вкусовых оттенков нашего незрелого брачного союза, прервавшегося так неожиданно. Впрочем, у меня уже тогда было ощущение, что этот брак ненадолго, даже если бы не было той самой трагедии. Тотчас я невольно поводил глазами, а нет ли где-нибудь рядом другой, обитающей в раю первой моей девушки Валечки, вспомнив, о чем меня предупредил Толик: когда-нибудь мне придется разделить себя на три части – каждой женщине по кусочку. Валечки не было. А Любочки и не должно было быть по понятным причинам – она еще там томится, ходит с мокрыми глазами, не снимая траурного вдовьего платка. А может я и неправ, уже начала улыбаться? Интересно день заканчивается. Слава богу, я не Дон Жуан, которого поджидала бы здесь целое стадо красоток, а вторая половина подтягивалась бы потихоньку вслед за остальными из мира того. Впрочем, возможно, что таких бабников в рай не берут. Предлагают еще раз родиться и исправить ошибочки. А то столько женских сердец разбито из-за подобных типов. Разве что Пушкин… Но он заслужил. Наконец, оглядевшись по сторонам, я убедился, что знакомиться со своими двойниками не придется – я был и оставался целеньким и пока таковым принадлежал своей первой законной супруге. И все же Валя с Любой? Появятся ли и они рано или поздно? Посмотрим. У каждой из них есть право на меня грешного, как и у меня на них, поэтому… А что поэтому, я пока не мог определить. Надо будет с Толей посоветоваться.

– Ли…

– Здравствуй, милый, здравствуй, Санчик, – сказала уже чуть громче она, слегка отстранилась, и, наконец, я увидел ее лицо.

Позже, оглядев ее всю, я был удивлен тому, что нельзя было бы примитивно назвать, например, изменением внешности в лучшую сторону, похорошением или омоложением, а скорее чем-то другим – наверно, возвращением к чему-то первоначальному идеальному или задумке творца – образу, лишенному пагубного воздействия всего того, чем калечит нас материальный мир. А этот пагубный процесс, как известно, начинается еще до зачатия, передается через родителей и предков, продолжает травмировать в утробе матери, при выходе на свет, и, в конце концов, вместе со всеми физическими невзгодами наше тело добивают известные негативные состояния души, социальные и прочие проблемы, к примеру, дефицит. Ли была такой, какой первоначально должна была быть в ее божественном понимании, или если бы ее, на худой конец, сотворил какой-нибудь гений-художник эпохи возрождения, одаренный самим богом. Она была матрицей своей земной копии. В наше время стало модным рисовать карикатуры со знаменитостей – забавно, но узнаваемо. Тут же, как будто, все получается наоборот: была карикатура, а стал мастерски выполненный портрет. Даже фигура с осанкой изменились, в голосе остались только самые певучие и завораживающие тембры. Кажется, и ноги стали длиннее и стройнее. Вот ведь более всего у советских женщин страдают ступни ног, грубея с годами от ходьбы и компрессии грубой отечественной обуви. Но пальчики и пяточки на ногах Ли, каждый ее ноготочек и суставчик, выглядели такими идеальными, будто были выточены из мрамора великим мастером. Ни отечности, ни синюшности, ни покраснения, ни малейших признаков потливости. Внутри себя я не смог описать восторг подходящим литературным словом, а беззвучно произнес что-то матерное. А еще я невольно подумал, что появись сейчас здесь Валя с Любой, то и они, разумеется, тоже выглядели бы так божественно, что Леонардо да Винчи свою Джоконду вытолкнул бы за дверь, а картину, не дописав, забросил бы в самый дальний и пыльный угол своей мастерской. И пропала бы знаменитая ухмылочка той известной дамы. А физиономией, увлажненной соплями и злыми слезами, вряд ли б кто-нибудь из художников заинтересовался. И что же я должен был бы предпринять в такой ситуации? Зажить с этими тремя грациями одной семьей или расчлениться на три части? Однако в данный момент я был пока один на один с Ли и, слава богу, целехонек. Душа моя стала вдруг вспоминать все самое лучшее, связанное с ней. А воспоминания о тех юношеских сомнениях в необходимости, скорее вынужденности, сочетаться браком – напрочь отпали. А я-то думал, что та рана давно уже зарубцевалась. Все, связанное с Ли, не просто проснулось, а встало, побежало, полетело, вспыхнуло, обратилось яркой кометой.