В 1910 году произошла еще одна великая реформа. В соответствии с законом, разработанным по инициативе П. А. Столыпина, крестьянин получил право выхода из общины и перевода своего надела в личную и неотчуждаемую собственность[51]. Более того, он мог обменять свои разрозненные полоски земли на единый (по возможности) участок такого же размера. Наконец, при желании он мог обратиться к государству за финансовой помощью в устройстве собственного хозяйства.

На бумаге все выглядело лучше некуда. В теории ситуация была такова — по желанию крестьянин может выйти из общины и стать независимым хозяином-собственником, но его никто не заставляет это делать. Еще во времена крестьянской реформы авторы закона об освобождении крепостных высказывали мысль, что решение вопроса об общинном землевладении лучше предоставить естественному ходу событий. Этой же идеи придерживалось и российское правительство, внося в Думу законопроект о крестьянском землевладении — а именно, было бы ошибкой и поддерживать общину искусственно, и уничтожать ее: правильный путь состоит в том, чтобы дать людям возможность самим, на индивидуальной основе, решить, хотят они оставаться в общине или нет.

На практике, однако, все происходило не так. В действительности, как из-за некоторых положений самого закона, так и из-за способов его применения, на крестьян оказывалось давление, чтобы они выходили из общины. Закон дает преимущества тем, кто из нее выходит, а те, кто хочет остаться в общине, оказываются в невыгодном положении. Чтобы объяснить, как это происходит, пришлось бы вдаваться в массу технических деталей. Тем, кого интересует эта тема, советую прочитать в номере журнала Russian Review за ноябрь 1912 года статью члена Государственного совета Российской империи Александра Мануйлова.

Но если объяснение, как это происходит, заняло бы слишком много времени, то раскрыть причины такого положения дел можно буквально в нескольких словах.

Закон о землевладении разрабатывался чиновничеством. Чиновничество же всегда трактовало крестьянский вопрос с политической точки зрения. Когда чиновникам казалось, что общинная система закрепляет консерватизм, они ее поддерживали (как я уже отмечал, так было в царствование Александра III, когда власти лишили крестьянина возможности выхода из общины); когда же после 1904 года они сочли, что община способствует распространению социалистических идей или может стать их основой, чиновники стали оказывать поддержку единоличной собственности на землю. Более того, в самом законе и его правоприменительной практике меньшинство (те, кто хочет покинуть общину) поддерживается в ущерб большинству, поскольку, по мнению государства, тем самым оно создает себе базу из благонадежных консервативных избирателей.

Несмотря на это давление, а может быть, как раз из-за него (хотя в некоторых губерниях России люди с готовностью изъявляют желание получить в постоянное владение свои наделы), по состоянию на 1910 год лишь 4 % крестьян воспользовались правом обменять свои полоски на единый земельный участок. До 1 января 1912 года число общин, подавших ходатайства о закреплении земли в частную собственность, составило только 4656; а из 45 994 общин поступило всего 174 193 ходатайства, то есть получается соотношение 1 к 3–4.

Конечно, сейчас еще рано делать общие выводы о результатах действия столь недавно принятого законодательства. Сравнения и аналогии с подобными законами в других странах — к примеру, в Ирландии — привели бы к неверным выводам, поскольку община существует только в России. Одно можно сказать точно: в настоящий момент русский крестьянин владеет землей. Он владеет либо полосками земли, принадлежащей общине — долями, которые подлежат периодическому переделу, либо получил эти полоски в постоянную личную собственность, либо обменял их на один участок и создал фермерское хозяйство.

В настоящее время крестьяне владеют подавляющим большинством сельскохозяйственных земель России, и каждой семье принадлежит как минимум шесть акров такой земли; в среднем же в густонаселенных районах — не менее 10 акров. В не столь густонаселенных районах севера и юга страны эта средняя цифра увеличивается.

Очевидно, таким образом, что крестьянин — это важный, даже самый важный элемент русского народа. Поэтому стоит разобраться в характере этого важного элемента, понять, что он за существо, и каковы движущие силы его поведения.

Для начала перечислим некоторые предвзятые мнения, от которых нам было бы полезно сразу же избавиться.

Первое из них заключается в том, что два столетия крепостничества привили русскому крестьянину некое раболепие. «Несмотря на то, что ему пришлось пережить период крепостной зависимости, — пишет сэр Чарльз Элиот[52] в своей книге „Турция в Европе“ (а сэр Чарльз Элиот знает Россию не понаслышке), — русский мужик не раболепен: для него бог и царь составляют одну категорию, а всех остальных он относит к другой категории, считая более или менее равными».

А Достоевский, говоря о Пушкине, отмечает, что величие этого поэта состоит и в том, что он распознал присущее русским людям самоуважение, которое проявилось в мужественном достоинстве их поведения после освобождения от крепостничества.

Несмотря на века крепостничества, русские люди, за исключением отдельных случаев, никогда не были рабами.

Думаю, это можно утверждать бесспорно, не опасаясь впасть в противоречие. Но прежде чем продолжить, хочу немного «расчистить почву». Читатель должен быть готов к тому, что не только в книгах о России, написанных иностранцами, но и в книгах о России, написанных русскими авторами, и в беседах не только с иностранцами, бывавшими и жившими в России, но и с самими русскими он обнаружит самые разные и противоположные идеи и суждения о характере русского крестьянина. С одной стороны, он услышит, что этот крестьянин умен, с другой — что он абсолютно туп. С одной стороны, что он гуманен, с другой — что жесток. Знакомясь с русской литературой, он увидит, что некоторые писатели возносят крестьянство на щит, называя его солью земли и средоточием национальной жизни, а другие — всячески поносят, считая неисправимой инертной массой, пропитанной невежеством и предрассудками. Французский историк Леруа-Болье в своей книге «Империя царей» (Empire des Tsars) рассказывает, как однажды, когда он путешествовал по Волге, некая дама сказала ему: «Что вам до нашего мужика? Это животное, из которого никто не сделает человека», и в тот же день один помещик заявил: «Я считаю самым умным крестьянином Европы contadino из Северной Италии, но и ему наш мужик даст сто очков вперед».

Кроме того, большинство русских скажут вам, что крестьянин довольно скрытен, и для стороннего наблюдателя из другого класса он скорее всего остается и всегда останется тайной за семью печатями. Общий результат всего