– Он бы так гордился ими, если бы видел…

Я протянул ей марлевую салфетку. Она вытерла глаза, размазав тушь.

– Я всегда верил, что ушедшие видят все хорошие плоды своей жизни, – сказал я, продолжая накладывать швы. – Может быть, он все знает и гордится ими.

– Спасибо, – всхлипнула Долорес. – Вы добрый человек.

Она перевела дух и продолжала говорить:

– Когда он умер, у меня на руках был малыш и второй сын. Их нужно было кормить. Я пыталась найти работу, но это нелегко для такой, как я.

Я молча слушал.

– И я вышла замуж за первого же мужчину, у которого была работа, – она горестно покачала головой. – Я тогда не знала, что есть вещи похуже, чем остаться одной, даже когда у тебя совсем плохо с деньгами.

Я наложил очередной шов, завязав последний узелок. Я все еще думал о том, что мои родные так далеко от меня, но постарался отогнать эту мысль. Пора было сказать то, что необходимо. Я не хотел ждать.

– Боюсь, что когда-нибудь кто-то изобьет вас слишком сильно.

Долорес опустила голову.

– Послушайте, – я взял ее за руку. – Иногда нам приходится делать то, чего мы не хотим. Ради детей. Вы сделали все, что в ваших силах, потому что вы – хорошая мать. Потому что вам дороги ваши дети. Просто у вас не получилось. Это не означает, что вы обречены жить так вечно.

Она смотрела куда-то вдаль. Я видел, что на глаза ее снова наворачиваются слезы. И она начала говорить, сначала медленно, но потом все быстрее и быстрее. Она рассказала мне всю свою жизнь.

Долорес рассказала про нового мужа, про избиения, ссоры, постоянные угрозы. Однажды он прижег ее сигаретой – в холодильнике не осталось пива, а она имела наглость спать. Однажды он чуть не задушил ее, потому что к моменту его возвращения из бара ужин остыл. Тогда она потеряла сознание. Она рассказывала мне истории одна страшнее другой. Она рассказывала, а мне хотелось сбежать из этого мира и от этих людей и никогда не возвращаться.

Но я терпеливо слушал. Ей нужно было рассказать свои истории – показать их миру, пролить на них свет. Ей нужно было выговориться, чтобы самой услышать, какой ужасной стала ее жизнь. В историях есть огромная сила – но только когда мы их рассказываем, делимся ими. Когда же мы молчим, они становятся ранами, гноящимися под поверхностью. Они отравляют нас и нашу жизнь.

Она рассказывала, и я видел, как она становится сильнее. Спина ее выпрямилась, голос перестал дрожать. Казалось, она переступила какой-то невидимый внутренний порог.

Я слушал и шил. Слушал и шил.

И вот наступил решающий момент. Момент истины.

– Я боюсь, что однажды он изобьет вас слишком сильно, и у ваших мальчиков больше не будет матери, – я помолчал. – Я слишком часто видел подобное.

Я стянул последний участок раны и наложил последний шов. Теперь рана превратилась в тонкую линию на руке, расчерченную швами.

– Мы снова станем бедными, – прошептала она. Рука ее дрожала. – Если я все расскажу, он меня убьет.

– Нет, – покачал я головой. – Вы ошибаетесь. Он убьет вас, если вы не расскажете.

Я затянул узелок на последнем шве и отложил инструменты. Моя работа была закончена. Я взял бинт и начал бинтовать ей руку, ожидая, что она решит.

– Что мне делать? – тихо спросила она.

– У меня есть подруга, – сказал я. – Ей можно довериться. Когда – то она была на вашем месте, – слова мои повисли в воздухе. Я продолжал бинтовать ее руку. – Она медсестра, но она прошла через то же, что и вы. Хотите поговорить с ней? – я кивнул на дверь. – Она сегодня дежурит. Поговорите с ней прямо сейчас.

Я видел, что Долорес колеблется. Может быть, я слишком сильно надавил? Может быть, я поторопился и упустил шанс? Такое уже случалось – стыдно признаться, но не однажды.

Я затаил дыхание.

В конце концов она сказала:

– Хорошо, я поговорю с вашей подругой.

Здоровой рукой Долорес принялась крутить кулон на цепочке. В голосе ее я почувствовал смесь решимости и страха. Она решилась. Она расскажет и, рассказав, освободится от того, что так долго держало ее в плену.

Я осторожно отпустил ее зашитую и забинтованную руку. Шрам останется, но со временем он перестанет болеть. Со временем Долорес вновь станет сильной.

Она посмотрела на руку, потом перевела взгляд на меня. Меня ждали другие пациенты: другие раны, другие проблемы, другие истории. Но на какое-то время я позволил себе забыть о них. Я сел рядом с ней, чтобы поддержать ее в трудную минуту.

Мы оба молчали, просто сидели рядом.

Долорес Доминго и я.

Натан

За три дня до того, как его вкатили в наш приемный покой пристегнутым к доске, Натан Джеймс отметил день рождения. Ему исполнилось девяносто четыре года.

Жена устроила бы большой праздник – она всегда любила приглашать гостей. Но она умерла двадцать два года назад, когда ей было семьдесят два. Его сын, если бы он был рядом, наверное, вообще бы об этом не вспомнил. С раннего детства он был слишком серьезным и не раз говорил, что отмечать дни рождения глупо, это пустая трата времени, и вообще у него слишком много работы. На ферме в три тысячи акров работы действительно всегда хватало.

Впрочем, все это неважно. Они уже покинули бренный мир, а Натан все еще жил. Двадцать лет он был последним в семье Джеймс – реликт, ископаемое, человек давно исчезнувшего поколения. Конечно, Натан всегда оставался Натаном. Его это не беспокоило. У него была ферма – и много работы.

16 сентября он проснулся в 4:59 – в ту самую минуту, когда появился на свет давным-давно. Он сбросил одеяло, сел на постели, потом поднялся. Деревянный пол холодил босые ступни. Было еще слишком темно. В спальне царила тишина. Ни минуты не раздумывая, Натан начал медленно поворачиваться из стороны в сторону, растягивать спину, готовясь к следующему дню. Тишины больше не было. В спальне раздавались скрипение и щелчки – в девяносто четыре года суставы не сразу вспоминают, как следует двигаться после ночного покоя и сна.

Двадцать пять поворотов вправо.

Двадцать пять поворотов влево.

Натан остановился. Присел. Опустился на четвереньки. Доски пола заскрипели, когда старик зашарил под кроватью. Через мгновение он нащупал то, что искал. Пальцы его обхватили гладкие металлические гантели, он со стоном поднялся и начал очередное упражнение.

Раз, два, три, вдох…

Бицепсы напрягались, мышцы сокращались, сердце билось. Он считал каждый подъем. Три подхода по тридцать. Три подхода по тридцать. Три подхода по тридцать… Натан нахмурился, пытаясь подсчитать, сколько таких упражнений он выполнил за долгие годы.

В тринадцать лет отец подарил ему на день рождения первые гантели. Это было восемьдесят один год назад. Восемьдесят один год по триста шестьдесят пять дней – три подхода по тридцать. Минус день, когда умерла Мэри Сью. Минус день, когда сгорел амбар. Минус три дня, когда он упал с комбайна и очнулся в больнице с сотрясением мозга.