При виде младенца Федор пошатнулся, словно дуб, пораженный молнией. Он чуть было не упал, и ему пришлось крепко вцепиться в поручни кровати.

– Ева! – простонал он. – Ева! Ты сделала это! Она здесь!

Ева пошевелилась, и глаза ее медленно открылись.

Молодой отец подкатил кресло к кровати. Ева глядела перед собой. Я чувствовал, что она изо всех сил старается рассмотреть собравшихся. Потом выражение ее лица изменилось. Я понял, что она видит.

Приподнявшись на локтях, Ева смотрела на Федора. На лице ее отразилось изумление, словно она очнулась ото сна. Он шагнул вперед и чуть приподнял изголовье кровати. Монитор запищал – Ева села, и давление у нее упало. Я протянул руку, чтобы отключить сигнал. Меня охватило истинное благоговение – я оказался внутри поразительной сцены.

Ева протянула руки, тонкие и морщинистые, словно ветви облетевшего дерева, уже лишенного корней. Но не до конца. И этими руками она приняла свою правнучку.

Ева прижала ребенка к груди и что-то тихо произнесла по-русски.

Семь минут я был свидетелем того, как самый конец жизни встречается с самым ее началом, встречается лицом к лицу. Родственники фотографировали этот момент, но я знал, что фотографии не понадобятся. Никто из тех, кто стал свидетелем этого события, даже я, совершенно чужой человек, никогда его не забудет. Объятия. Слезы. Радость.

Несколько мгновений Ева сияла. Она сделала это. Она взяла правнучку на руки – сбылась ее мечта. Месяцы химиотерапии, пролежней, невыносимых болей в костях и безудержной рвоты забылись и унеслись прочь, как пыль на ветру.

Она дожила до момента, когда смогла благословить еще одно поколение своих потомков.

Она дожила до момента, когда смогла разделить первый рассвет с еще одним ребенком.

Она сделала это прямо перед финишной чертой.

А потом настало время.

Часы не остановились. Даже для этого.

Мы все это видели – и Ева это почувствовала.

Она передала малышку своей внучке. Родственники один за другим обнимали ее и прощались. Она целовала каждого в лоб и шептала последнее благословение по-русски.

Один за другим все покинули палату. Остались лишь Федор, Ева, Элли и я.

Он сидел рядом с ней. Этот огромный человек, человек-дуб, плакал. Тело его содрогалось от рыданий. Но в этом было и облегчение, и радость от того, что было в их жизни, и тихая печаль от того, что все подошло к концу.

Я поднялся, не в силах ничего сказать. Я был преисполнен почтения и уважения. Как же я ошибался насчет Федора. Насчет их брака. Но теперь я все понимал.

Федор и Ева говорили по-русски. Сам не знаю, как это получилось, но я все понимал. Она благодарила его, благодарила за то, что он подвел ее к последней черте. Его сила, его нежелание сдаться, его воля поддерживали ее, когда у нее самой уже не оставалось ни силы, ни воли.

Я отвернулся. Это был момент только для двоих.

Федор поцеловал жену в лоб и прошептал те же слова, какие она говорила остальным. Это было первое и последнее благословение. Потом он перевел взгляд на меня, и по его лицу я понял, что ей больше не нужна реанимация.

Он исполнил свое обещание – она знала, что так и будет. Теперь она могла уйти.

Ева откинулась на подушки и закрыла глаза в последний раз. Гримаса боли исчезла, сменившись тихим светом покоя.

И почти сразу же сердцебиение ее замедлилось. Сердце пропустило несколько ударов, и вот последний удар расправил крылья и улетел, оставив на мониторе прямую линию, такую же пустую, как и тело, которое Ева покинула.

Я потянулся и выключил монитор.

Федор сидел рядом с кроватью и смотрел в окно. Он все еще сжимал руку жены.

Дождь барабанил по стеклу.

Вдали над туманом поднимались горные вершины.

История Евы закончилась.

Швы

Разрез тянулся по внутренней стороне левого предплечья – рана обороны. Тугая белая повязка, наложенная в скорой помощи, еще прикрывала рану, но красные пятна подсказывали мне, что разрез прямой, длиной не менее пяти дюймов, а то и больше. Мое воображение нарисовало картину: женщина поднимает руку, защищаясь от нападающего.

Я представился и подошел к кровати.

– Что случилось?

Долорес Доминго смотрела прямо перед собой. Взгляд ее был так же пуст, как белая стена приемного покоя за спиной. Мы не двигались. Мне стало ясно, что здесь, со мной, только ее тело – а сама она где-то еще. Не здесь.

Я все понял и сознательно постарался притормозить – медленнее говорить, двигаться, медленнее жить. Я присел на стул рядом с кроватью, уперся локтями в колени, сцепил пальцы и дал ей время.

Я ждал.

Прошла минута. Никто из нас не двигался. Потом Долорес подняла руку и заправила волосы за ухо, открывая лицо. Ужасная картина. Левый глаз заплыл. Под ним расплывался фиолетово-черный синяк от удара кулаком. Над левой бровью запеклась кровь, темный струп в форме листа. На первый взгляд могло показаться, что там тоже рана, но, присмотревшись, я понял, что это просто запекшаяся кровь. Наверное, женщина вытирала лицо, а рука ее еще кровоточила.

– Я доктор Грин, – попробовал я еще раз. – Врач приемного покоя.

Ничего. Даже взгляда.

– Медики из скорой помощи сказали, что ваша рука сильно пострадала. – Я сделал паузу. – Я осмотрю вашу руку?

Женщина вытянула руку перед собой и развернула ее механическим движением.

Я подкатил стул поближе к кровати и осторожно взял ее за руку ниже повязки. Пальцами я чуть сдвинул повязку на запястье и проверил пульс ниже раны. Пульс был сильный и ровный.

– Можете пошевелить пальцами?

Женщина молча шевельнула пальцами.

– Отлично!

Судя по всему, рана не причинила непоправимого вреда.

– Сейчас я приготовлю инструменты, а потом разбинтуем вашу руку и посмотрим.

Женщина согнула руку в локте и прижала к груди. Я развернулся на стуле, достал коробку с шовными принадлежностями, разорвал прозрачный пакет и поставил картонную коробку с одноразовыми инструментами на стойку. В пакете я нашел голубую стерильную салфетку и положил ее в небольшой лоток рядом с кроватью.

Потом я достал шовные инструменты и выложил перед собой на лоток. Иглодержатель, похожий на маленькие аккуратные щипцы, пинцеты, ножницы для отрезания ниток и салфеток и четыре упаковки черных нейлоновых швов – нитей с прикрепленными на конце изогнутыми иглами.

– Так что же случилось?

На этот раз женщина ответила:

– Я упала.

Я ждал пояснений, но она молчала.

Я кивнул. Упала так упала. Готовясь накладывать швы, я осмотрел ее на предмет других травм. Женщине было сильно за сорок. Довольно грузная, с прямыми черными блестящими волосами. Как многие испаноязычные женщины, она сбрила брови и нарисовала их черным карандашом. Кончики напоминали острые лезвия.