Нарушение, быть может даже намеренное, покажется ему дерзостью или наглым непослушанием не потому, что оно оживляет в памяти реальное или воображаемое наказание, а потому, что воспринимается с точки зрения робкого или ригидно-послушного ребенка, и потому, что в нем воплощается установка, характерная для этой робкой или послушной личности. Действительно, вполне вероятно, что тревогу будет вызывать само субъективное ощущение угрожающей установки, которая может воплотиться во многих других намерениях или же не иметь никакого конкретного намерения. И из этого тревожного ощущения непослушания или безрассудной опрометчивости возникнут самые разнообразные факторы, которые будут восприниматься как угроза.

Точно так же любой патологически ограниченной личности будут угрожать не только конкретные действия, мотивация или обстоятельства, но и общие категории действий, мотиваций и обстоятельств. Так, настороженная паранойяльная личность в самых разных обстоятельствах будет ощущать себя уязвимой и тревожной. Любое, даже самое безобидное окружение, за исключением очень хорошо известного, ей может показаться опасным (например, новый ресторан), потому что есть вероятность столкнуться с чем-то для себя неожиданным и «показаться смешным».

В этом смысле динамика невротического конфликта теряет зависимость от своего происхождения и превращается в психодинамические факторы личности. Таким образом, характер патологии становится автономным и самовоспроизводящимся. Какая бы конкретная тревога ни способствовала формированию патологически ограниченного характера, если такой характер существует, необходимость предвидеть появление более общей тревоги будет препятствовать ее ослаблению.

Есть еще один аспект динамического представления, заслуживающий особого внимания, особенно среди психотерапевтов. Объяснение патологической тревоги как сигнала опасности, которой больше не существует, зависит, в силу его правдоподобия, от идеи опасности, которая объективно велика и даже ужасна, например кастрация или изоляция. Другие психоаналитические теории тревоги тоже имеют в основе ощущение или воображение огромной опасности, такой как «дезинтеграция» (Kohut, 1971) или «аннигиляция» (Hurvitch, 1991). При этом предполагается, что для объяснения силы и непрерывности этой реакции воображаемая опасность должна быть достаточно серьезной. С другой стороны, с точки зрения динамики личности никаких подобных предположений не требуется. Больше нет никакой необходимости в мыслительной стадии регуляционного процесса бессознательного ожидания опасности. Нужно лишь определить пороги толерантности разных склонностей и реакций характера конкретной личности, соответствующие ее стабильности. Например, чем более ригидна личность, тем ниже порог тревоги для некоторых видов спонтанного действия. Реакция личности, или, скорее, человека, на опасные для нее мотивации или намерения, а значит, отвратительные и для нее нестерпимые, является рефлекторной и ситуативной, т. е. не поддающейся предварительному расчету.

Уверен, что такая картина, несомненно, намного ближе к реальной клинической практике по сравнению с традиционным представлением. В клинической ситуации мы часто наблюдаем у невротических личностей, по крайней мере, тревогу, а чаще — усиление реакций, предшествующих тревоге, вызываемых гораздо менее драматичными и более мирными намерениями или обстоятельствами, чем это предполагалось. Однако такие намерения или обстоятельства для некоторых людей оказываются невыносимыми. Для одного человека нарушить правило и упустить «возможность», для другого — сделать теплый комплимент своему психотерапевту становятся воплощением установок, вызывающих у них ощущение угрозы («чванство», «дерзость»). Эти поступки не имеют объективных последствий, но возбуждаемая ими тревога не является поверхностной. Нарушение правил для упомянутого выше ригидного мужчины, а для робкой женщины риск, связанный с высказыванием вслух комплимента, — очень значительные события и поступки. И это не только нарушения идейных принципов их поведения. Они будут иметь идейное содержание: у ригидного мужчины они могут вызвать дурные предчувствия последующих ужасных нарушений и не менее ужасных последствий, — при этом они могут быть тесно связаны с конкретными воспоминаниями (одни из них больше доступны и лучше вербализованы, другие — хуже), но речь идет о воплощаемой ими установке, а не о воспоминании, которое они вызывают, даже если оно связано с ощущением угрозы. В такой установке содержится угроза существующему характеру: в какой-то мере в ней и воплощаются изменения, угрожающие существующему характеру.

В динамической концепции можно предположить некую цикличность или, по крайней мере, необычное направление развития логики. Такая цикличность отсутствует в точке зрения на патологию как на прямой результат специфичного патогенного воздействия: например, травматического воспоминания или особого патогенного конфликта. Почему этот ригидный мужчина так тревожится об упущенной возможности? Потому что он ригиден, потому что он живет по правилам, потому что для любого человека, который живет по правилам, любая спонтанность, какой бы безобидной она ни была, означает нарушение правил и ощущается как необдуманный вызов и проявление гордыни.

Таким образом, структурная концепция динамики характера имеет очень интересную связь с тревогой и защитой. Мы считали, что защита обусловлена самой природой того, от чего требуется защищать. Но если предполагается, что у патологической личности существует защитная функция, предупреждающая появление тревоги, направление процесса следует считать обратным: природа ограничивающего характера определяет то, что вызывает тревогу и от чего следует защищаться. Для человека, обладающего ригидным контролем, небольшое проявление спонтанности вызывает предчувствие потери контроля.

Регуляционная система человека должна включать в себя не только сигнал, «включающий» корректирующую реакцию при угрозе стабильности системы, но и средства восстановления утраченной стабильности. По крайней мере, она должна включать в себя важные средства предупреждения нестабильности. Мы обязаны психоанализу появлением фундаментальной концепции действия ограниченного сознания, выполняющего именно эти функции. Теперь имеет смысл рассмотреть проблемы, связанные с одним представлением, чтобы прояснить другое.

Проблема динамики, которая фактически заставляет рассматривать человека как марионетку, связана не только с определенным способом описания; она не только присуща любой концепции внутренних сил и действий. Можно пожаловаться, что эти внутренние силы и действия слишком часто рассматривались буквально, антропоморфически и волюнтаристски. Но такое объяснение, считавшееся метафорическим, присуще вообще любому научному исследованию (например, «вода сама доходит до уровня, который должен установиться») и кажется довольно безвредным. Беда не только в том, что принцип действия сил и механизмов в психоанализе — это больше чем просто удобная метафора, и является общей и для его теории, и для его динамики. Беда еще и в том, что считается, что эти силы и механизмы бессознательно и незаметно действуют внутри сознательной личности и, по существу, независимо от нее (Anna Freud, 1937) и что их воздействие приводит к пассивности сознания. По крайней мере, очень вероятно, что именно эта брешь в психоанализе, эта неясность связи сознания с тем, что является бессознательным, эта с виду безобидная пассивность сознания в психодинамике патологии — именно она становится средоточием теоретических и терапевтических проблем. Именно это представление о пассивности сознания отличается от клинической реальности. Ибо в клинической практике видно, что сознательная личность принимает очень активное участие в процессе защиты. Конечно, нельзя сказать, что такой человек сознательно организует собственную психодинамику, но он очень активно реализует ее в жизни.