– Господин офицер сказал, что для вас война уже кончилась, – проговорил переводчик, запинаясь. Похоже было, что этот молодой человек изменил советской родине недавно и боялся встречи с честными русскими людьми. Он старался держаться за спиной немца.

Вячеслав отвечал с нарочитой грубостью, указывая на револьвер:

– Ты спроси его, когда он с нами покончит. Вот тогда для нас война действительно кончится.

Когда толмач перевёл слова пленного, офицер вздёрнул брови.

– Немецкое военное командование щадит военнопленных, – передал он снова через переводчика, а потом с большим трудом начал говорить по-русски, чудовищно коверкая слова:

– Ми не уничножайть рапочий рюк. Он мошет пыть польза для Германиа. Славьяне тошше иметь свою эдельрассе…[6] Русские тошше иметь хороший кроффь и красифых женчин, хэ-хэ-хэ!

– Это что ж, лекция о расовой теории? Мы в ней не нуждаемся! – сказал Вячеслав со злобой. Офицер сделал презрительную мину и подозвал трёх солдат зенитной батареи.

– Покараульте пленных. Сейчас придёт штабной автомобиль. Заведите их в палатку, пусть-ка послушают наше германское радио!

В соседней палатке глухо бубнил радиоприёмник. Пленных ввели и посадили на скамью. Позади стал солдат с автоматом. Офицер с красной кобурой тоже вошёл, присел к приёмнику и сам стал крутить ручки. Загремел марш, перемежаемый захлёбывающейся речью. Видимо, передавался какой-то военный репортаж, потому что сквозь марш слышались выстрелы и команды.

– А мошет быть фи желайть послушать фашу Москфу? Ми, германцы, не боимся фаша пропаганда. Фот, слюшайть!

Москва заканчивала передачу сводки Совинформбюро. В зелёной немецкой палатке вдруг зазвучала чистая спокойная речь советского диктора. Два пленника, приготовившиеся мужественно перенести физическую пытку и встретить смерть, не посрамив чести русских лётчиков, ожидали здесь, во вражеском тылу, чего угодно, но только не… родного голоса Москвы! И, чтобы переполнить чашу испытаний, оба заметили сквозь откинутый край палатки высоко в небе эскадрилью «Петляковых». Она наполняла окрестность гулом своих моторов, и этот спокойный, уверенный звук был чем-то сродни голосу московского диктора. Самолёты уходили туда, откуда час назад прилетели гвардейцы…

И уж было опустили русые головы лейтенант и младший лейтенант, чтобы чистопородному гитлеровцу не пришлось потом хвастать, будто он видел увлажнённые глаза русских пленников, но эффект этой минуты испортили сами немцы. В проёме палатки появился сержант и доложил офицеру, что по его приказу солдаты-зенитчики откопали трупы и остатки хозяйства слухачей из-под сгоревшего самолёта. При этом сержант со злобой сжал кулак по адресу пленных лётчиков.

Офицер нахмурился, резким движением выключил радио и вдруг заторопился к выходу. Пленники услышали автомобильный сигнал, скрип тормозов и мотоциклетный треск у самой палатки. Солдаты-зенитчики повскакали с мест, как будто со скамьи их подбросило пружиной. В палатку вошёл какой-то новый чин в заломленной фуражке, видимо, старший офицер. Вячеслав ещё слабовато разбирался в их званиях.

– Раус![7] – приказал он не то пленникам, не то солдатам.

Перед палаткой пленные увидели большой штабной вездеход, раскрашенный в противные жёлтые камуфляжные тона. Рядом с шофёром уселся старший офицер, за ним на двух откидных сиденьях поместили пленных, а позади расположились ещё два офицера с револьверами в руках. Два мотоциклиста-автоматчика составили эскорт автомобиля.

– Нах Орёл![8] – скомандовал старший офицер, и машина тронулась. Мотоциклисты – за ней.

Летние сумерки только-только начали густеть, и вместе с сумерками густел, побеждая даже бензиновый смрад, терпкий запах полей, садов и земли. Ночь готовилась принять от земли накопленное за день тепло и взамен отдавала ей свитки тумана, чтобы укрыть рубцы и раны. И сквозь пушистые прохладные волокна этих туманных свитков рвался по орловской дороге жёлтый немецкий автомобиль, сопровождаемый автоматчиками на трескучих мотоциклетках.

Так два русских лётчика, оба впервые в жизни, прибыли в Орёл.

Машина остановилась перед большим тёмным зданием, и в ту же минуту раздался воющий сигнал воздушной тревоги. Офицеры и автоматчики укрылись под массивной аркой, приказав пленникам под угрозой расстрела стать лицом к стене и не шевелиться.

Вячеслав уже кое-как держался на ногах, но ходить не мог. В эти минуты он страстно желал одного: чтобы налёт наших бомбардировщиков был беспощаден и смёл бы с лица земли и это здание, и комендатуру, куда их вели, и всех этих самодовольных субъектов со свастиками и петлицами; немцы же заметно нервничали – укрытие не внушало им доверия.

Переждав первую волну налёта, пошли дальше и очутились в комендатуре, размещённой в другом крыле этого здания. Какой-то новый офицер взглянул на пленных, порылся в бумагах на столе и приказал отправить обоих в орловскую тюрьму.

Короткое путешествие в том же автомобиле по вымершим улицам… и загремели засовы некогда знаменитого Орловского централа. Узкая каменная лестница привела на второй этаж. И вот – глухая камера со сводчатым потолком, толстая чугунная решётка на крошечном окошке, глазок в двери… Двое – в каменном мешке! А в оконце уже снова мелькают вспышки разрывов, бомбовые удары тяжко потрясают тюрьму, вздрагивают метровые стены; ночная тьма наполнена низким басом моторов, уханьем бомб, молниями военной грозы.

Вот как окончился для двух советских пилотов день 8 июня 1943 года.

До утра советские бомбардировщики утюжили аэродромы, базы и тыловые склады немцев под Орлом, на станции и в пригородах. Оба заключённых в камеру лётчика не заснули ни на один час. Сначала в сердцах жила ещё какая-то нелепая надежда на спасение: вот ударит бомба, развалит стены, сорвёт железные двери, вышибет решётку. В панике тюремщики побегут с постов, бросая оружие. Подхватить, напасть на солдат, освободить остальных узников, ударить по гарнизону, вернуться к своим… Им было обоим по двадцать лет, лейтенанту и младшему лейтенанту!..

Утром убедились, что Орловский централ устоял, и немецкая охрана ещё не бросила оружие. Ведущий и ведомый стали совещаться, как вести себя на допросах. Решили: помнить присягу, блюсти военную тайну, попытаться обмануть врагов, наврать номера частей, а коли спросят дислокацию, то назвать только хомутовский аэродром, отлично известный немцам и не раз ими атакованный.

Рассвело. Грохот бомбёжки стих. В окно потянуло холодком и гарью. И зачирикали воробьи. По орловской тюрьме раскатывалась немецкая речь. Через глазок время от времени заглядывал немецкий корпусной. Это было непостижимо и всё-таки… это было!