Я – блудная дочь, Аманда – дочь праведная. И что же? У меня муж и двое детей. А она разбита и уничтожена. Я не сделала в своей жизни ничего хорошего, кроме того, что бросила пить и родила детей. У меня все валилось из рук. Аманда делала только добрые дела. Она всегда шла вперед правильной дорогой. До этого дня я усвоила о благодати лишь одно: иногда, как в моем случае, благодать нисходит сама по себе, без всякой причины. Ты получаешь нечто замечательное, чего вовсе не заслуживаешь. Но в тот день мне стало ясно, что справедливо и обратное: иногда без всякой причины получаешь по мозгам. С тобой случается нечто ужасное, чего ты не заслужил. Невозможно заслужить легкую – и даже справедливую – жизнь.

Вскоре после Дня-Когда-Все-Рухнуло сестра переехала к нам. Блестящая, красивая, образованная женщина ютилась в крохотной холодной комнатке в нашем подвале. Она не пропустила ни одного рабочего дня. Работала Аманда напряженно – часто по пятнадцать часов в сутки. Возвращалась поздно, а ночами плакала. Я сидела рядом с ней и тоже плакала. Аманда ела немного, но Крейг старался приготовить ей что-то вкусненькое, а я пыталась уговорить ее съесть еще несколько кусочков. Вечером я приносила ей воду, а утром – кофе. Что бы я ни сказала, собственные слова казались мне абсурдными или сентиментальными, в духе Поллианны[2]. Я ничем не могла помочь сестре избавиться от боли. Она ночевала в нашем доме и плакала ночи напролет. Иногда я подходила к ее спальне и сердито молилась или просто сидела молча, привалившись спиной к двери. Сторожила ее комнату, чтобы никакая печаль больше не вторглась внутрь. Такой была моя тщетная попытка защитить Аманду.

В тот год я была буквально привязана к телефону. Я постоянно находилась на связи. Слушала, как сестра плачет или пытается не плакать (что было еще хуже). За Днем-Когда-Все-Рухнуло медленно потянулись мучительные дни. Аманда получала обрывки информации, которыми делилась со мной, и их было достаточно, чтобы сделать каждый наш день еще более тяжелым, чем минувший. Время было безжалостным и мучительным. Казалось, мы бредем по жизни с неподъемными рюкзаками. Трудно дышать, тяжко чувствовать что-либо еще, кроме ужасной тяжести, жалости к себе и гнева. Мы часами говорили с сестрой по телефону, но я не могла дать ей ничего – только жуткое, беспомощное молчание и искреннее, но бесполезное сочувствие: «Господи, мне так жаль… Я так тебя люблю…». Каждый день мне приходилось звонить родителям и давать им полный отчет – рассказывать о психическом и эмоциональном состоянии сестры в течение дня. Это стало моей обязанностью – сестра не могла звонить им, потому что ей было слишком больно. К тому же, у нее было много работы. Ей нужно было поддерживать свою репутацию в юридической фирме. И мы с ней знали, что наши родители страдают больше всех.

Аманда была их любимой младшей дочерью, и этот удар оказался для них нокаутом. Отец злился, как никогда в своей жизни. С Амандой он был очень нежен, но все мы чувствовали, что в его душе кипит гнев. Он был ее отцом и видел свою роль в том, чтобы всю жизнь защищать своих малюток от всех невзгод. Но вот страдания обрушились на голову второй его дочери. Ему никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Он не хотел для нас такой участи. Ему было безумно трудно пережить подобное, поэтому Аманда считала своим долгом облегчить его гнев и его боль. Но у нее просто не было сил, чтобы вести кого-то сквозь мрак.

Мама тоже была разбита – ей было настолько тяжело, что она просто не могла представить, как жизнь может быть такой ужасной. В ней жила надежда. Она обязана надеяться, потому что сама мысль, что от боли, обрушившейся на ее девочку, нет исцеления, казалась невыносимой. Она не могла признать, что надежды больше нет. И поэтому слова мамы заставляли сестру думать, будто мама слишком быстро и легко пережила ее горе.

Эти катастрофы преподали мне важный урок. В подобных ситуациях можно сделать только одно: мы должны говорить нашим близким, что их горе реально. И если это горе будет длиться вечно, то будем вечно горевать вместе с ними.

За эти два года я поняла, что ничего другого говорить не стоит. Никогда не бывает все в порядке. Все происходящее с нами редко имеет вескую причину. Я была связным сестры «в экстренном случае», но не могла освободить ее от этого экстренного случая. И ничего не могла поделать – только кормить ее, обнимать, когда она плакала, молиться, продолжать действовать и надеяться на то, что мой дом и мое присутствие помогут ей исцелиться.

Я узнала также, что близким тоже нужна серьезная помощь. Однажды я позвонила родителям и сказала:

– Вы должны приехать. СЕГОДНЯ. Мне нужна помощь. Я этого просто не выдержу. Рухну, если не вдохну немного воздуха. Мне нужно хотя бы одну ночь не слышать ее плача. Мое сердце не выдержит этого.

Мама волновалась и за меня тоже.

– Дорогая, – ответила она, – может быть, это слишком тяжело для твоей семьи? Ты должна быть с мужем и детьми. Может быть, нам нужно принять другое решение?

Ее слова подействовали на меня как холодный душ.

– Нет, – сказала я. – НЕТ! Мама, пожалуйста, приезжай и помоги мне сегодня. Но, ради всего святого, никогда, никогда даже не заикайся в присутствии Аманды о том, как это тяжело для меня. Ни слова, ни взгляда, ни звука… Она не должна почувствовать себя тяжким бременем. Она не бремя. Она подарок. Поддержать ее в такой момент – это честь для меня. Это самое важное дело в моей жизни. Мне просто нужна передышка. Приезжай сегодня, а потом возвращайся домой, а я продолжу свою работу.

Мама приехала. Она всегда приезжает. Мои родители ВСЕГДА приходят на помощь.

Время тянулось медленно. Не могу сказать, что мы достигли какого-то прогресса. Все шло по кругу, по какому-то замкнутому кругу. Днем мы могли смеяться, но к вечеру все снова возвращалось на круги своя. Время не вело нас прямой дорогой к надежде. Мы просто выжидали, словно оказались в ядерном бункере и ждали, когда можно будет снова выйти наружу (если это вообще когда-нибудь будет возможно). Забавно, но эта ситуация кажется мне самым тяжелым испытанием, выпавшим на долю нашей маленькой семьи. Я почти не уделяла внимания детям и Крейгу. Мое сердце и мысли всегда принадлежали только сестре. Как-то я спросила у Крейга, что он запомнил из того времени, и тот ответил:

– Это было весело, правда? Когда она жила с нами…

Он запомнил только это. Ему нравилось ее общество. Неудивительно, что в нашем доме она оттаяла.

Через год сестра снова начала с кем-то встречаться. Это было ужасно. Встречи с мужчинами после развода были для нее очень тяжелыми. Она говорила мне об этом. Развод стал для нее тяжелым отравлением чизбургерами, а теперь ей приходилось поедать один бургер за другим, хотя ее начинало тошнить уже от первого. Моя сестра – красивая, умная, жизнерадостная женщина. Мне казалось, что каждый мужчина, с которым она встречалась, должен был влюбиться в нее. Она была вынуждена разбивать одно сердце за другим, и это было мучительно для нее тоже. Каждый разрыв возвращал ее к исходной боли. Она словно снова и снова срывала повязку с открытой раны.