дрожащими руками он вынул записную книжку и списал этот адрес. Он вышел на крыльцо и покурил, а потом пошел в парикмахерскую. Перед каждой Дашей он мылся и брился, насколько это было возможно в дороге.

Он вернулся в Дом крестьянина и надел новые брюки, те самые, в которые были вставлены клинья. Он их мало носил, все берег. Веер он вынул и положил в сумку отдельно. Уже не могло быть, что это снова не Даша, но, пока он шел к ней, у него пересохло в горле и все время хотелось присесть, закурить.

Он нашел ее в новом каменном здании, единственном в этом маленьком городке. В большой пустой комнате общежития она сидела на койке и что-то писала, держа на коленях тетрадь, и не сразу подняла на него глаза, а только когда он сказал негромко:

— Даша!

Она похудела и была уже не та девочка, с которой он расстался в школе, но так же причесана, косы и челка, а глаза стали еще больше и круглее.

— Даша! — повторил он. — Что же ты? Забыла!

Она медленно закрыла тетрадь, потом встала к пошла к нему. И только, когда подошла совсем близко, — узнала.

Вася провел в этом городке только три дня, — пора уже было возвращаться в часть. Девушки, которые жили в Дашей в одной комнате, все уходили, чтобы они могли хоть немного побыть вдвоем. А одну ночь они прогуляли до утра, и было так хорошо, как лучше уже не может быть в жизни.

Потом он уехал. На прощанье она сказала ему:

— Я буду ждать тебя. Ты вернешься ко мне. Тебя не убьют и не ранят.

* * *

Эту историю рассказал мне Вася Чекин, старшина второй статьи, румяный круглолицый парень с медалью «За отвагу». Морская бригада отправлялась на фронт. Строились, ждали члена Военного совета. Ясное северное утро уже открылось во всей своей прохладной, просторной красе. Мокрый деревянный настил дымился под солнцем.

На узком длинном бараке висел плакат: «Победа или смерть», и я попросил знакомого фотокорреспондента снять Васю Чекина под этим плакатом.

Старинная клятва

Маленький мрачный летчик в великолепных меховых сапогах выглянул из кабины и сказал, что самолет не пойдет, перегружен, двоим с большими вещами придется пересесть на другой самолет. Все посмотрели на меня, я был последним по списку. Без возражений я вытащил из длинного ряда вещей свой заплечный мешок, подхватил портфель и спустился по лесенке. Кажется, я не очень торопился. Дежурный указал мне другой самолет. Поднявшись на борт, я с трудом нашел место среди огромных бумажных пакетов, которыми он был завален от хвоста до кабины. Очевидно, это была почта. Ветер спиралями завивал мелкий жесткий снег на аэродроме, большие бело-розовые коровьи туши грудами лежали здесь и там, а за ними пошли мелькать воронки от бомб, в которых, прикрытые брезентом, валялись обломки разбитых самолетов.

Мы шли низко, бреющим полетом, и лес не казался, как обычно, изящным черным сектором плана, а был настоящим лесом с голыми верхушками деревьев, переходившими, ближе к озеру, в некрасивый косматый кустарник.

Очевидно, нас могли подбить. Стрелок влез на подставку в центре машины и взялся за ручки пулемета, прикрытого прозрачным колпаком. Другой побежал куда-то в хвост. Я замерз и сунул руку в мешок — за шарфом. Шарфа не было. Вместо шарфа я вытащил какую-то веревочную салфеточку, потом эмалированную кружку. В моем мешке не было ни того, ни другого. До сих пор не понимаю, как могло случиться, что, пересаживаясь на другой самолет, я обменялся с кем-то мешками. Мой был новый и с буквой К. на застежке, этот — старый, с полуоторванной лямкой. Но оба были черные и в общем действительно похожи. Чорт возьми! Очевидно, у меня было озадаченное лицо, потому что второй стрелок, возвращаясь, остановился передо мной и спросил, что случилось. Я объяснил. Он засмеялся. «Но мешок все-таки мужской, а? Могло быть хуже». Мешок был действительно мужской. Но хуже быть не могло. Дневники шести месяцев ленинградской осады, десяток блокнотов и большая черновая тетрадь были потеряны и, кажется, безвозвратно.

К вечеру — это было уже на земле — мне пришла в голову простая мысль: посмотреть, что лежит в чужом мешке. Не найдется ли адрес владельца? Я уже говорил о веревочной салфеточке, которую вытащил еще в самолете. Теперь я рассмотрел ее. Она состояла из узлов, и все они были разные — вот что мне показалось странным. Кроме нее, в мешке было еще несколько веревок, искусно завязанных разными узлами. Это было загадочно. А вдруг, как в сказке о потайном ларце, мешок набит чудесными вещами? Вдруг я вытащу семимильные сапоги? Но вместо семимильных сапог я вытащил самые обыкновенные поношенные мужские ботинки. Потом три пачки табаку. Потом три пары белья. И наконец — маленькую картонную папку, в которой нашел несколько писем.

Они были запечатаны и на конвертах надписаны адреса — все ВМПС[2]. Уж не с моряком ли я обменялся мешком? Только одно письмо было вскрыто, и я решился прочитать его. Вот оно — привожу целиком. «Плотвинский сельсовет, Наволоцкого района. В ответ на ваш запрос сообщаю, что семейство Гурамишвили М. Н. в составе матери Коркуновой 72 лет, сестры Самохиной 25 лет и детей Льва 3-х и Георгия 7 лет, равно как и сама Гурамишвили М. Н. с детьми Ираклием 11 лет и Еленой 5 лет мученически погибли ввиду зверств от руки немецко-фашистских захватчиков днем 16 сентября в доме № 4 по улице Ленина, что подписями свидетелей и печатью удостоверяется. Акт о происшедшем хранится в райисполкоме. Секретарь сельсовета Колесов. 2 января 1942 года».

Я дважды прочитал это страшное письмо, написанное старательным канцелярским почерком, без помарок, с грамматическими ошибками. Оно