было аккуратно подклеено на сгибах, в толстом конверте. Видно было, что его берегли. Я прочитал его, и с необычайной отчетливостью мне представилось, как приходит в дом такое письмо. Вот его читают, и все вокруг холодеет и становится пустым и ненужным. Оно долго лежит на столе, отдельное, не соединяясь ни с чем в жизни, ни с прошедшим, ни с настоящим. По ночам оно стоит перед глазами — маленький клочок, на котором семь раз написано — смерть. Пустота охватывает душу, и смерть входит в нее полновластной хозяйкой. Как жить? И стоит ли жить?

Прошло немало времени, прежде чем я получил ответ на эти вопросы. Не буду рассказывать о своем дальнейшем путешествии — это совсем другая история. Скажу только, что в дороге я стал понемножку привыкать к чужому мешку. Я проехал на машинах около тысячи километров. Еще стояла зима, и я отчаянно замерзал в своей легкой шинели. Однажды, собираясь в путь после трудной ночевки, я вынул из мешка теплую фланелевую рубашку. В другой раз — шерстяные носки. Но стоило мне случайно коснуться рукой папки, в которой лежало письмо из Плотвинского сельсовета, и холод вдруг пробирал меня до самого сердца. Но я старался не думать об этом. В ту пору я не знал, где находится моя семья, и о таких вещах лучше было не думать.

Прошло месяца четыре, я не получил ответа на запросы по адресам ВМПС, которые я нашел в картонной папке вместе с письмом из Плотвинского сельсовета, и стал забывать об этой печальной истории. Но несколько дней тому назад она снова вернулась ко мне.

…Только что приехав в Архангельск, я отправился прямо на один из центральных портовых участков, где стояли английские и американские суда, недавно пришедшие из-за границы.

При мне закончилась разгрузка одного из больших пароходов, старший стивидор, усталый, но довольный, доложил начальнику участка, что работа выполнена за день до срока. Мы стояли на причале и рассматривали этот огромный, высокий пароход с «Харрикейном»[3] на носу, построенный, как сказал тот же стивидор, чуть ли не в две недели. Утро было ясно. Матрос в красивой смешной, похожей на детскую, шапочке-бескозырке лениво насвистывал, стоя на посту, негры быстро говорили и смеялись на палубе, и очень трудно было представить, что с этой палубы накануне были сметены груды патронов и осколки снарядов. Кажется, я думал именно об этом, когда услышал за спиной:

— Одну минуту! Товарищ капитан-лейтенант!

Я обернулся, и человек, которого окликнул стивидор, обернулся вместе со мной. Это был невысокого роста моряк, смуглый, с седыми висками. Бывают лица, в которых до зрелых лет сохраняются мальчишеские черты — какая-то задорность и лукавство. У него было такое лицо. Но глаза были черные, твердые, с желтыми белками, и он слушал стивидора с мрачным и равнодушным выражением.

Стивидор вернулся, и я спросил его, кто этот человек.

— Капитан-лейтенант Гурамишвили.

— Ленинградец?

— Да, с Балтики.

— Вы давно его знаете?

— Нет, не так давно. Несчастный человек.

— Почему?

— Всю семью немцы порезали, — сказал стивидор. — И жену и детей. И ведь что самое страшное…

Но я уже бежал за Гурамишвили.

Вечером я был у него. Сторожевик — капитан-лейтенант командовал дивизионом сторожевиков — стоял на ремонте, и все время, пока мы говорили, доносился стук молотков, скрежет железа и еще какой-то певучий железный звук, то я дело замиравший на самой высокой ноте. Мы сидели в маленькой каюте, курили и разговаривали.

— Это очень странно, что мы встретились, — сказал капитан-лейтенант, — но в жизни, особенно последнее время, бывает много странных вещей, так что я не удивляюсь. Между прочим, с вашем мешке были хорошие вещи, и это тоже очень странно, но почти все они сохранились. Конечно, кроме табаку, — добавил он и улыбнулся, — табак я выкурил.

— А я ваш.

— На здоровье!

— Должно быть, вы здорово ругали меня?

— Нет, — сказал капитан, — мне было тогда все равно.

Мы замолчали. Пора было заговорить об этом, но я не решался.

— Вот чинимся, недавно вернулись, — сказал Гурамишвили. — Хотите посмотреть?

И мы вышли на палубу.

Рассматривая вместе с капитан-лейтенантом волнообразную гофру она палубе, вмятины на бортах — следы страшных взрывных волн, обрушивших на сторожевик тысячи тонн воды, я и не подозревал, что нахожусь на борту корабля, дела которого вошли в историю Северного флота. В последнем походе сторожевик был атакован восемнадцатью самолетами. В течение часа на него-были сброшены семьдесят две фугасных бомбы. Ни одна не попала в цель, хотя самолеты то и дело заходили в пике. И вообще, как сказал капитан-лейтенант, «маневрировали довольно искусно».

— Но вы, очевидно, искуснее?

Он поднял глаза — огромные, вдруг загоревшиеся и погасшие в то же мгновение.

— Очевидно. Шесть штук мы все-таки сбили.

Он не сказал ни слова о том, с какой дьявольской энергией сторожевик, у которого вышла из строя главная машина, была разбита рация, у которого в двухстах милях от берега не оказалось ни хода, ни водоотливных средств, боролся за жизнь. Об этом я узнал на другой день. Я узнал также, что на счету дивизиона, которым командовал Гурамишвили, было уже больше двадцати сбитых самолетов, что капитан-лейтенант представлен к двум боевым орденам и что до зимы 1942 года он был хотя и на хорошем счету, но мало отличался от других исполнительных командиров.

— Хорошо воюете, — сказал я капитан-лейтенанту.

— На том стоим, — отвечал он, — мне нельзя всевать плохо. Никому нельзя, а мне — тем более.

Мы снова