Макс и Наташа встретились в начале 1990-х годов на вечеринке Тимоти Лири, скандально известного в 1960-х человека, который во взрослом возрасте стал приверженцем крионики и идеи продления жизни[4]. Несмотря на то, что Наташа была старше Макса на полтора десятка лет, между ними немедленно возникли притяжение и интеллектуальная связь. На тот момент Наташа все еще была в отношениях с FM-2030. Шесть месяцев спустя, когда их отношения наконец завершились, Наташа пригласила Макса прийти в качестве гостя на телевизионное ток-шоу, которое она вела на одном из кабельных каналов Лос-Анджелеса, и они сразу же начали встречаться.

Я навестил Наташу в скромно обставленном доме, который она и Макс делили с милым, хотя и немного невоспитанным пожилым псом породы голдендудль по имени Оскар, который недавно стал символом программы по криогенному сохранению домашних животных. Когда я приехал, Наташа в спешке завтракала, только вернувшись домой после чтения лекции по футуризму в Университете продвинутых технологий – частном колледже в Темпе.

Ей было шестьдесят пять лет – слаженная и изысканная, теплая и внимательная, она была на удивление хороша для своих лет. Она говорила о своем браке с Максом как о союзе взаимодополняющих противоположностей: синтезе аналитического и художественного, научного и светского. Она, во многом благодаря тому, что была на пятнадцать лет старше, помогала ему стать настоящим англичанином и получить степень бакалавра в Оксфорде.

– Мы из разных поколений, – заключила она, – и мы пришли из совершенно разных миров.

В 1970-е и 1980-е годы Наташа вращалась в кругах авангардного искусства и независимого кино. Она открыла ночной клуб сценического искусства на бульваре Сансет; писала для журнала The Hollywood Reporter; некоторое время она работала на Фрэнсиса Форда Копполу; и она обратила особое внимание, что была знакома с такими светилами, как Вернер Херцог и Бернардо Бертолуччи.

Наташа рассказывала об этом периоде своей жизни с пространными отступлениями, упоминаниями разных людей и отсылками ко всевозможным философским течениям. Она говорила о резервном сохранении мозга путем сохранения тела. Она говорила о слабости плоти и о силе технологии. Она говорила в мистической, немного пророческой манере, как будто уже вещала из далекого будущего.

Ее имя, так же, как и имя Макса, отражало ее приверженность трансгуманизму и обещания, данные самой себе: Вита-Мор значит «больше жизни».

Наташа поведала мне, что в тридцать лет с испугом осознала собственную телесную хрупкость и начала серьезно задумываться о технологиях и о смертности. В 1981 году она перенесла внематочную беременность и потеряла ребенка. Когда ее доставили в больницу, она истекала кровью и была на волоске от смерти. Говоря о своем пути к трансгуманизму, она всегда возвращалась к этому моменту жизни – моменту, когда на уровне интуиции она осознала слабость и коварство человеческого тела, ощутила, что каждый из нас находится в ловушке, в крови, приговоренный к смерти.

– Люди спрашивают, как можно свободно мыслить, если живешь где-то в Северной Корее, под строгим контролем правительства, – говорила она. – Но наша личность ограничена телом, таинственным и малоизученным. После болезни я начала смотреть на вещи иначе. Я стала интересоваться улучшением человеческого тела, способами, которые помогут нам оградить себя от деспотичных нападок болезней и смерти.

В своем произведении о загрузке разума в машину Макс написал о намерении обменять свое тело на новое, физическое или виртуальное, если ему удастся прожить достаточно долго. Вопрос о том, на что могут быть похожи такие «сосуды жизни» в будущем или как они могут функционировать, был открыт, но один из возможных вариантов Наташа представила в проекте Primo Posthuman. Этот проект она называла «платформой разнородного тела» – своего рода доведенной до абсурда последовательностью портативных модулей, полностью заменяющих человеческий облик на гладкое антропоморфное устройство, «более мощное, лучше слаженное и более гибкое тело в современном стиле с длительным сроком эксплуатации», которое будет наполнено и управляемо загруженным субстратом разума некоторой личности.

Это была ее модель человека в освобожденном будущем, ее видение формы существования, в которую в один прекрасный день смогут загрузить человеческий разум (включая ее собственный разум и разум Макса) – содержимое отсоединенных голов в дьюарах «Алькора», человеческих жизней, ожидающих воскрешения в холодильнике. Это было предположение Наташи о новой жизни в сверкающем антропоморфном роботе с нанотехнологической системой хранения разума, с мгновенным воспроизведением данных и скоростью ответа, со встроенными индикаторами производительности.

Не было ли в таком видении полностью механизированного тела, покрытого непроницаемой оболочкой технологий, отражения мечты Наташи и импульсивного отказа от слабости и смертности ее собственного тела?

– Если наше тело выйдет из строя, – рассуждала она, – нам придется заиметь еще одно. Вы можете умереть в любой момент, но это совершенно не нужно и неприемлемо. Как трансгуманиста меня не заботит смерть. Я не терпима к ней, я зла на нее. Мы постоянно обеспокоены смертностью, всю жизнь мы ощущаем дыхание смерти.

Я не мог не согласиться – с этим невозможно смириться, это всегда было и будет причиной нашего отрицания самих себя. Разговор с Наташей напомнил, что именно в трансгуманизме всегда казалось мне таким волнительным – его принцип, что каждый из нас словно в тюрьме, словно приговорен к смерти. И необычность утверждения трансгуманизма в том, что технологии смогут спасти нас, освободить от этого приговора. Все это сложно свести воедино.

Эти предположения о криоконсервации и механизмах, управляемых разумом, казалось, зависли где-то между технологической надеждой и ужасом смерти. Не могу даже подумать, что это может быть правдой. Но также мне сложно поверить и в наш мир – реальный мир с невероятными технологиями, экономикой, системой массового помешательства, головокружительным подавлением веры, невообразимыми нововведениями и варварствами.

Насколько мне известно, сегодняшний мир не был хоть сколько-нибудь ожидаем, и все же мы здесь. Так я размышлял, пока сидел в аэропорту Феникса перед посадкой на рейс в Сан-Франциско. Я еще не отошел от перелета из Дублина и находился в состоянии прострации. Не были ли технологии на самом деле стратегией обезличивания? Разве все это – социальные сети, Интернет, воздушные путешествия, космическая гонка, телеграф, железная дорога, изобретение колеса – не является древнейшим стремлением человечества преодолеть самих себя, избавиться от тел, оторваться от пространства и времени?