Такие мысли роились в моей голове после дня, проведенного среди крионированных тел, и разговора с Максом и Наташей. В Сан-Франциско мне предстояла встреча с человеком, который работал над окончательным преодолением природы. Я направлялся к нейробиологу, чей долгосрочный проект был посвящен загрузке человеческого разума в машины – будущему, на которое надеялись цефалоны в «Алькоре».

Вот как все происходит. Вас укладывают на операционный стол в ясном сознании, но полностью обездвиженным. К вам, кланяясь с церемониальной формальностью, приближается человекоподобный робот. Ловкими движениями машина последовательно удаляет заднюю поверхность вашего черепа и аккуратно прикасается тонкими и нежными, словно паучьи лапки, пальцами к липкой поверхности вашего мозга. В этот момент у вас могут возникнуть сомнения. Отбросьте их, если сможете. Пути назад нет. Вы уже по уши увязли в этом.

Машина сканирует химический состав вашего мозга рецепторами высочайшего разрешения на своих пальцах, передавая данные на мощный компьютер на другой стороне операционного стола. Она погружает пальцы в мозг, сканируя все более глубокие слои нейронов и создавая трехмерную карту бесконечно сложных связей, одновременно генерируя код для моделирования их активности на компьютере. Как только работы будут завершены, другой механический придаток, менее тонкий, менее деликатный, удалит отсканированный мозг и поместит в контейнер для последующей утилизации отработанного биологического материала.

Он больше вам не понадобится.

В какой-то момент вы осознаете, что находитесь вне своего тела. Вы наблюдаете с грустью, или даже с ужасом, или с отстраненным любопытством за сокращением спазмов тела на операционном столе – последних бессмысленных конвульсий плоти, отжившей свой срок.

Жизнь животного на этом заканчивается, а жизнь машины – начинается.

Таков примерный сценарий, описанный Хансом Моравеком, профессором когнитивной робототехники Университета Карнеги – Меллона, в книге «Дети разума: будущее роботов и человеческого интеллекта» (Mind Children: The Future of Robot and Human Intelligence). Моравек был уверен, что будущее человеческого вида будет включать в себя массовое бегство из биологических оболочек с помощью процедур подобного рода. Это убеждение разделяют многие трансгуманисты. Рэй Курцвейл, например, – видный поборник идеи загрузки сознания. «Эмуляция человеческого мозга на электронной системе работает гораздо быстрее, чем наши биологические мозги, – пишет он в своей работе «Сингулярность приближается» (The Singularity Is Near). – Хотя человеческий мозг имеет огромные масштабы параллельных структур (порядка ста триллионов межнейронных связей, потенциально способных действовать одновременно), в остальном, по сравнению с современной электроникой, он крайне медленный». Курцвейл утверждает, что достаточно мощные и емкие компьютеры, необходимые для выполнения такой эмуляции, и достаточно продвинутые технологии сканирования мозга станут доступны к началу 2030-х годов.

И это, конечно, серьезные обещания. Мы говорим не только о значительном увеличении продолжительности жизни, но и о расширении когнитивных способностей человека. Мы говорим о бесконечных копиях самих себя. Пройдя подобную процедуру, вы бы существовали, если здесь уместно использовать слово «существовать», как объект неограниченных возможностей.

Я узнал, что такое представление о бестелесном разуме является основным понятием трансгуманизма. Этот заключительный акт отделения от природы был, по сути, высшей целью движения, именно тем будущим, для которого все тела и головы были сохранены в гигантских дьюарах «Алькора». Но, как я понял, эта концепция находится непосредственно в области предположений, это вопрос научно-фантастических романов, дискуссий технофутуристов, мыслительных философских экспериментов.

А потом я встретил Рэндала Кунэ.

Нас представили друг другу на трансгуманистической конференции в Сан-Франциско. Он не выступал на ней, а только слушал. Он был спокойным и замкнутым человеком лет сорока, говорил четко и кратко – как человек, не являющийся носителем английского языка. Мы пообщались мельком, и, должен признаться, в тот момент я был совершенно не уверен, что беседую именно с Рэндалом. Когда мы расставались, он протянул мне визитку, и только вечером, когда я вернулся к себе отель, я достал ее из кошелька и хорошенько рассмотрел. На визитной карточке был изображен ноутбук со стилизованным изображением головного мозга на экране. Меня привлекла таинственная подпись внизу: «Carboncopies. Точные углеродные копии: реальные пути извлечения субстрата независимого разума. Рэндал А. Кунэ, основатель».

Я взял ноутбук и зашел на сайт компании Carboncopies, которая, как я узнал, была «некоммерческой организацией, ставящей своей целью продвижение обратного инжиниринга нервной и мозговой ткани, полной мозговой эмуляции и разработки нейронных протезов, воспроизводящих функции сознания и создающих то, что мы называем субстратом независимого разума». Этот последний термин был главной задачей Carboncopies – «выполнять функции разума конкретного человека и его накопленного опыта без биологического мозга». И это был процесс, «аналогичный тому, который может быть запущен благодаря компиляции независимого кода на множестве различных вычислительных платформ».

Не осознавая того, я встретил человека, активно работающего над идеей загрузки мозга в машину, о которой говорили Андерс, Макс и Наташа и о которой в своей работе повествовал Рэймонд Курцвейл. С этим человеком мне просто необходимо было познакомиться.

Рэндал Кунэ – приветливый и красноречивый человек: разговор с ним был необычайно интересным, несмотря на сложную и тонкую сферу вычислительной нейробиологии, в которой он работал. Я забывал о практически невообразимых целях его работы и о глубокой метафизической странности его рассказа. Он говорил о смежных темах – например, о его теплых отношениях с бывшей женой или о культурных различиях между европейским и американским научными сообществами, – и с медленным сверхъестественным страхом я понимал: достижение его цели станет самым значительным событием, начиная с эволюции вида homo sapiens. Перспективы, конечно, пока казались довольно туманными, но не стоит забывать, что в истории науки было много удивительных и маловероятных побед.

Одним весенним вечером Рэндал выехал с арендованного ранчо Норт-Бэя, где он жил и работал в окружении кроликов, в Сан-Франциско, чтобы отобедать со мной в небольшом аргентинском ресторане на Коламбус-Авеню. Так получилось, что лучшее блюдо в меню было из крольчатины, и Рэндал так и не решился отведать его, думая о кроликах, с которыми жил, – вместо этого он заказал курицу. Он был одет во все черное – черная рубашка, черные брюки, черные туфли – кроме ярко-зеленого жакета в стиле Неру с узорами в виде листьев и с мандариновым воротничком, который придавал его образу щепотку мистицизма.

В его голосе можно было расслышать слабый голландский акцент. Рэндал родился в Гронингене, а большую часть детства провел в Харлеме на западе Нидерландов. Он следовал за своим отцом, физиком-ядерщиком, который часто переезжал от одного экспериментального ядерного объекта к другому: например, два года они жили в канадском Виннипеге.