– А теперь расскажи мне, Лёша, – начал он очень серьёзно, присев на стул рядом с ним, – зачем ты это делаешь? – Роман Иванович наклонился к Алексею, уперся ладонями в свои колени и пристально на него посмотрел. – Тщеславие? Мол, я весь белый и пушистый, а вы все вокруг жулики и воры. А может потому, что у тебя смелости не хватает стать одним из нас?

Директор так пронзительно смотрел в глаза, что Лёше стало не по себе. Коньяк сначала очень быстро обжёг ему желудок, а потом, опять поднявшись вверх и смешавшись с обидой, ударил в голову.

– Совсем нет! Больше всего на свете я не хочу стать одним из вас! – резко выпалил он. – Воровать у своих же рабочих – это точно не моё.

– Почему воровать? – на удивление спокойно возразил Роман Иванович. – А может, ты всё не так понимаешь? Вот вспомни того же Дон Кихота. Он вроде весь правильный, за все хорошее против всего плохого. А на деле? На деле он то преступников освободит, то чужие, очень нужные мельницы поломает. И всё это на почве сексуального помешательства, – улыбнулся директор. – У тебя, надеюсь, с этим всё нормально? – Роман Иванович встал и пересел на своё место. – А если серьёзно, то ты смотришь на всё со своего шестка. И тебе совсем наплевать, что если не будет этих не совсем законных схем, то у меня не будет денег, чтобы занести их наверх тем, кто распределяет госзаказы и выделяет финансирование. А если не будет заказов, то у рабочих не будет работы. И их детям нечего будет мням‑мням.

Алексей не знал, что ответить. Он не ожидал такой откровенности и был немного обескуражен. Если послушать директора, то всё у него было правильно, а вот сам Алексей со своими материалами хочет оставить голодными тысячи людей.

– Но неужели нельзя без этого? – неуверенно спросил он. – Без взяток?

– Можно. Тридцать лет назад так и было, когда без взяток и без хозяев… Согласно государственной необходимости. Но самим же и не понравилось. Даже тогда люди нашли кому завидовать – вот и снесли своё собственное государство.

Лёша заметил, что директор тоже сильно нервничал. Он опять быстро встал и начал ходить по кабинету.

– Если бы лень и зависть можно было бы выразить в математических единицах и разработать формулу определения категорий населения недовольных властью, то знаешь, кто был бы всегда на первом месте? – Роман Иванович вопросительно посмотрел на Алексея.

– Конечно, люди будут недовольны, когда им не хватает на проезд в автобусе, а другие ведут себя как хозяева жизни: дворцы, дорогие машины, яхты…

– А почему так? Ты не задумывался? Я, кроме нашего института, ещё Массачусетский технологический закончил. Четыре языка свободно, спортзал с бассейном через день, а кто‑то за гаражами лавку от автобуса вкопал и каждый день водку глушит. Так кто из нас должен быть хозяином, а кто холопом?..

– Холопы… Не любите вы людей, – грубо перебил его Алексей, не зная как возразить логичным словам директора.

Роман Иванович ядовито рассмеялся:

– Я тебе даже больше скажу: я их ненавижу. А за что мне их любить? За зависть? За лень? Да больше половины этих… – он несколько раз щелкнул пальцами, подбирая точное слово, – озлобленных халявщиков думает не о том, как выучиться и заработать, а как у своего соседа отнять. От этого и семнадцатый год, от этого и девяносто первый. Ты оглянись вокруг. Тем, кто работает, революции не нужны.

Из-за того, что Алексей понимал, что в словах директора много правды, он разозлился и ехидно спросил:

– Может, потому что не у всех были такие высокопоставленные родители, как у вас, которые помогли вам на Западе учиться.

– Родители, говоришь? – директор побагровел от злости. Видно было, что слова Алексея задели его за живое. – Да. Мой отец тоже директором был. И тоже, как и я, самолёты делал. На которых миллионы людей летали. И ещё он поверил Горбачёву и перестройке этой. В девяносто первом даже к Белому дому пришёл демократию защищать… А через полгода его с работы на пенсию пинком отправили, потому что не давал «Аэробусу» и «Боингу» чертежи из своего КБ вывозить. Потом младший Гайдарушка честные накопления моего отца на старость обнулил, как и у миллионов других, – голос у директора дрожал от злости. – А когда мой отец увидел, как из танков по Белому дому стреляют, снял люстру в комнате, петелечку из верёвки сделал, на табуреточку залез и закончил свои счёты с жизнью… Я тогда в девятом классе учился. Так что он даже не увидел, как я универы заканчивал. Только тогда я твердо понял, что нет никакой Родины и правды никакой особенной нет, а есть я и мои близкие. И ради них я и должен жить. Чтобы жить с чудовищами, надо самому стать чудовищем.

– Как нет Родины? А Россия как же?

– Россия – лишь инструмент. А инструмент, конечно, надо беречь. Чтобы он по неумелым и чужим рукам не ходил. Хватит экспериментов. У всего должен быть хозяин.

– А как же люди? Они же видят несправедливость. Это не спрячешь.

– Почему не спрячешь? Большинство и не хочет знать правду. Для них есть другая, вымышленная реальность. Там, где футболисты и экскортницы за день зарабатывают миллионы. Где громкие воинские победы: прошлые и настоящие. Где, в конце концов, есть возможность купить в кредит машину, которая им не по карману, и этим изменить свой статус среди таких же людей, живущих в созданном специально для них мире ложных приоритетов.

– Ну а вы-то сами для чего живёте? Ну стали вы хозяином, а дальше-то что?

– Я же сказал: для близких. У меня жена, двое детей… И ещё, – глаза у директора загорелись, – я никому не рассказывал, но… – Роман Иванович опять подошел к бюро и достал оттуда какую‑то фотографию, – влюбился я… –  смущённо произнес он и протянул фотографию Алексею. – Как‑то на нашей выставке случайно познакомился.

Алексей оцепенел: со снимка на него смотрела его Настя. Эту фотографию он сделал сам, поэтому хорошо помнил этот снимок. Они гуляли по парку. Красно‑оранжевый купол цирка‑шапито с клоунами‑зазывалами и уличными музыкантами у входа создавал ощущение бесконечного праздника. Вокруг было много улыбок и солнца. Настя танцевала и пела, а он шёл рядом и чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле.

– Мы, русские, если влюбляемся, то до сумасшествия, – продолжил изливать душу директор. – Я когда думаю о ней, руки трясутся, сердце куда-то выпрыгивает и пот по лбу… Всё, как в романах.

– А