class="p1">– Он их единственный врач, – выдавила я. В животе защемило. – Без него люди погибнут от чумы. Зачем нам его убивать?

– Потому что он слишком умен, чтобы жить, и от него слишком много проблем. Если жители деревни услышат, что он ходил отстаивать их интересы перед бессердечным аристократом, если начнут умирать и не дождутся помощи с холмов, они ополчатся на нас. Стоит им решить, что их спасет моя казна, и они ворвутся в поместье, даже если будут практически мертвы и перестанут трезво соображать от чумы. Я уже видел подобное.

Доктор прижал дрожащую руку к рваной ране на шее, сквозь его пальцы сочилась кровь. Он бросил на меня умоляющий взгляд, беззвучно шевеля губами.

– Он еще не умер, – сказала я. – Возможно, он сможет выжить.

– Нет, он увидел слишком много. Если хочешь сегодня поужинать, то приступай. Мы не сможем останавливаться, чтобы поесть в дороге.

– В дороге? – повторила я, почти что взвизгнув. Комната начала вращаться у меня перед глазами все быстрее и быстрее. Я вдруг почувствовала дикий голод.

– Мы уезжаем, – объявил ты, уже выходя за дверь и поднимаясь по лестнице. – Сегодня же ночью.

Я подавила подступившие к горлу слезы и голод. И моя решимость треснула. Я издала тихий жалобный звук и бросилась на все еще дышавшего доктора. Обхватила ртом алую рану и крепко держала его, пока он бился подо мной в конвульсиях. Горячая кровь била мне в рот все более слабеющими струями, и вскоре на столе уже лежало мертвое тело.

Я вытерла рот краем рукава, чувствуя, как слезы обжигают глаза, а затем вышла, почти что выбежала из комнаты. Окровавленные цветы под моими ногами рассыпались в пыль.

Ты был наверху, складывал наши вещи в большие сундуки. Мои туфли, платья, мои швейные иглы и шпильки. Все было аккуратно уложено, будто сундуки предстояло везти на рынок для продажи.

– Отвяжи лошадей, – приказал ты. – Подведи их к экипажу.

Ты всегда держал в конюшне пару сильных черных кобыл и на протяжении всей нашей жизни иногда заменял их точно такими же. Как бы ты ни стремился к новшествам, твоя домашняя жизнь должна была оставаться неизменной.

– Почему мы бежим? – спросила я, все еще немного не в себе после недавнего ужина. На полный желудок крови мне всегда хотелось свернуться калачиком и как следует вздремнуть. – Мы не можем заболеть или умереть. Ты сам говорил. Нам ничего не угрожает.

Ты оторвался от своего занятия и сделал глубокий вдох. Потом посмотрел на меня такими темными и затравленными глазами, что я чуть не отшатнулась.

– Я уже видел подобное. Эпидемии приходят и уходят – а потом снова возвращаются, Констанца. Это один из величайших постоянных факторов жизни. Мы не поддадимся болезни, но поверь мне на слово: когда она настигнет город, нам придется несладко. Ты не хочешь знать, как выглядит цивилизация, когда половина ее населения умирает на улицах.

Я инстинктивно поднесла руку ко рту, словно пытаясь отогнать миазмы.

– Разумеется.

Ты захлопнул крышку сундука, быстро и надежно закрыл его на защелку.

– Я был еще мальчишкой, когда то же самое произошло в Афинах. Но память у меня цепкая, и я не смогу забыть увиденное ни через сто, ни через тысячу лет. Мы уезжаем. Заканчивай с вещами.

Той ночью мы сбежали в скрипучем экипаже, набитом самыми ценными нашими вещами.

Те годы в моей памяти слились в одно темное пятно; все плывет и размывается. Чума лишает жизни не только жертв, но и целые города, замораживает торговлю, разоряет церковные приходы, отгоняет от любовного ложа, превращает взросление детей в танец со смертью. Но что самое главное, она крадет время. Проведенные взаперти в лечебнице дни сливаются в однообразный серый водоворот. Чумное время чувствуется иначе, оно растягивается, замедляется – признаюсь, я мало что помню из десятилетий, которые мы провели, переезжая из города в город в поисках очередного ненадежного убежища, в городские ворота которого тоже вскоре неумолимо стучалась болезнь.

Но, в конце концов, чума выгорела дотла. Мы уже могли оставаться в городах на более длительное время, и я перестала ощущать тошнотворный привкус болезни в крови каждой новой жертвы. В конце концов, настало время выбрать новый дом, пустить корни и снова выстроить нашу маленькую империю из крови и золота.

Твой проницательный взгляд пал на Вену – в Вену мы и отправились.

Вена для моего провинциального сознания казалась вихрем звуков и красок, и в целом она была к нам добрее, чем Румыния. Мы вместе кружились в сияющей новизне 1452 года – одна из немногих дат, которые я помню отчетливо. Город чествовал австрийского императора Священной Римской империи и упивался своим политическим и коммерческим превосходством крупного центра торговли.

Ты купил один из прекрасных особняков на рыночной площади – я не могла ни сосчитать, сколько у тебя было золота, ни проследить, откуда оно появлялось, – и наполнил его всеми удобствами, которые только можно было купить за деньги. Внезапно для себя я нырнула в город, где могла в любой момент щелкнуть пальцами и в моем распоряжении оказывались любые портнихи, горничные, ювелиры и мясники. Людей звали в дом, чтобы снять с меня мерки для платьев и доставить изысканную мебель; они уходили так же быстро, как и приходили, но мое сердце все равно трепетало каждый раз, когда раздавался стук в дверь.

Я так привыкла к твоему обществу, что забыла, в какой восторг приводили меня другие люди, но Вена вернула меня к жизни. Я видела это в зеркале: глаза снова блестели, на помертвелых щеках появился призрак румянца. Я будто опять влюбилась – но вместо того, чтобы пылать страстью к повелителю смерти, я была влюблена в кипящую, шумную неразбериху жизни за пределами дома. Я привыкла рано просыпаться, чтобы, устроившись в постели и укрывшись от проникающего сквозь окна жгучего света, наблюдать, как городские жители спешат домой на ужин.

Тебя же не впечатляли визжащие на улицах дети или прачки, в любое время дня и ночи перекрикивающиеся друг с другом на городской площади. Тебя манил лишь университет, и ты часами бродил по лекционным залам с блокнотом в перепачканных чернилами пальцах. Я все еще была не совсем уверена, что ты изучал: карты, абак или обескровленные трупы, которые ты мог рассмотреть, не теряя головы. Но ты выскальзывал на улицу в сумерках, чтобы посетить как можно больше вечерних занятий, и возвращался с залегшей между бровями морщиной, говорившей о напряженной работе мысли.

В те дни мы охотились вместе: