Гопник полагает, что и ребенок (от пяти лет и ниже), и взрослый (принимающий психоделики) более склонны именно к высокотемпературному поиску; в стремлении понять и осмыслить воспринимаемое извне их ум исследует не только ближайшие и наиболее вероятные возможности, но и «все пространство возможностей». Высокотемпературный поиск (по сравнению с низкотемпературным) может казаться неэффективным, содержать высокий процент ошибок и требовать гораздо больше времени и затрат психической энергии, да и ответы, к которым он приводит, представляются более сказочными, нежели реалистическими; при этом, однако, нередки случаи, когда именно он приводит к решению сложной проблемы, а даваемые им ответы по своей изобретательности оказываются поразительно красивыми и оригинальными. Формула E = mc была именно плодом высокотемпературного поиска.

Гопник проверила эту гипотезу на детях, специально отобранных для этого исследования, и обнаружила, что некоторые проблемы, с которыми сталкиваются люди в процессе обучения, пятилетние дети решают и лучше, и успешнее, чем взрослые. Это как раз те проблемы, которые требуют неординарного мышления, и возникают они в ситуациях, когда жизненный опыт, образно говоря, хромает на обе ноги, вместо того чтобы смазывать маслом механизм решения проблем, поскольку в большинстве случаев они для человека внове. В одном из экспериментов детям предлагали игрушечный ящик, который мигал огнями и исполнял музыку, когда на него клали определенный кубик. Обычно этот «световой детектор» реагирует подобный образом лишь на один кубик определенного цвета или формы, но когда экспериментатор перепрограммировал этот механизм так, что он начинал реагировать, только когда на него помещали два кубика, то четырехлетние дети осмыслили это новшество и приспособились к нему гораздо быстрее, чем взрослые.

– Их мышление менее стеснено жизненным опытом, поэтому они допускают даже самые невероятные возможности, – утверждает Гопник; другими словами, они занимаются высокотемпературными поисками, проверяя самые, казалось бы, далекие и невероятные гипотезы. – Дети лучше учатся, чем взрослые, особенно в тех случаях, когда решения неочевидны или [здесь она прибегла к образному выражению] находятся гораздо дальше в пространстве возможностей. – То есть в мире, где они чувствуют себя гораздо уютнее, чем мы. А этот мир действительно от нас далек.

– Из всех видов живых существ период детства у нас самый долгий, – продолжает она. – Этот долгий период обучения и исследования отличает нас от всех прочих видов. Я рассматриваю детство как стадию НИОКР[55] нашего вида, стадию, посвященную исключительно учебе и исследованию. Мы же, взрослые, олицетворяем производство и маркетинг.

Позже я спросил ее, не ошиблась ли она, сказав, что детство – стадия НИОКР именно вида, а не индивидуума. Может быть, наоборот? Но она подтвердила, что имела в виду именно то, что сказала.

– Каждое поколение детей сталкивается с новой окружающей средой, – поясняет она, – и их мозг как нельзя лучше приспособлен для учебы и процветания в этой среде. Вспомните детей эмигрантов или четырехлетних малышей, к которым в руки попал айфон. Дети не изобретают эти новые приборы, они не создают новую среду, но в каждом поколении из мозг перестраивается таким образом, чтобы процветать в ней. Детство – это пора, когда наш вид внедряет шумы в систему культурной эволюции. [ «Шумы» в данном контексте – это просто синоним термина «энтропия»».] В этом смысле мозг ребенка невероятно пластичен, он прекрасно приспособлен именно для учебы, а не для достижений – или, лучше сказать, для исследования, а не для эксплуатации.

В мозге ребенка великое множество нейронных связей, гораздо больше, чем в мозге взрослого человека. (В ходе дискуссии Кархарт-Харрис показал карту сознания человека, находящегося под действием псилоцибина; она была густо испещрена линиями, соединяющими одну область мозга с другими.) Но когда мы достигаем отроческого возраста, большая часть эти связей обрывается, и в результате «человеческий мозг становится жалкой, посредственно действующей машиной». Ключевым элементом этого процесса развития является подавление энтропии, со всеми вытекающими отсюда последствиями, как хорошими, так и плохими. Система охлаждается, остывает, и высокотемпературные поиски становятся скорее исключением, нежели правилом. Проще говоря, включается сеть пассивного режима работы мозга.

«Чем старше мы становимся, тем больше сужается наше сознается, – пишет Гопник в своей книге. – Взрослые закостеневают в своих убеждениях, и их трудно расшевелить», тогда как «дети более подвижны и, следовательно, более охотно принимают новые идеи. Если вы хотите понять, что такое расширенное сознание и как оно выглядит, вам нужно лишь пообщаться (выпить чаю, например) с четырехлетним ребенком».

Или проглотить таблетку ЛСД. Гопник сказала мне, что больше всего ее поразило сходство между феноменологией опыта, обусловленного ЛСД, и ее пониманием детского сознания с такими его атрибутами, как высокотемпературные поиски, рассеянное внимание, повышенные психические шумы (энтропия), магическое мышление и почти полное отсутствие чувства своего «я», которые у детей сохраняются весьма продолжительное время.

«Короче говоря, младенцы и дети в основном все время отключены».

* * *

Несомненно, подобное самоуглубление интересно, но полезно ли оно? Гопник и Кархарт-Харрис убеждены, что да, полезно; более того, они полагают, что психоделический опыт, как они его себе представляют, потенциально способен помогать как больным, так и здоровым людям. Что касается последних, то психоделики, усиливая «шумы», или энтропию, мозга, могли бы выбивать их из мысленной колеи, изрядно перетряхивая их шаблонное мышление («смазывая механизм познания», говоря словами Кархарт-Харриса) так, что это не только бы улучшало их самочувствие, но и сделало бы их более открытыми и повысило их творческий потенциал. По выражению Элисон Гопник, психоделики могли бы помочь взрослым людям обрести гибкое, текучее мышление, которое у детей является их второй натурой, расширяя пространство творческих возможностей. Если, как предполагает Гопник, «детство – это пора внедрения шумов (и новшеств) в систему культурной эволюции», то психоделики могли бы делать то же самое и в системе ума взрослого человека.

Что касается больных, то наибольшую пользу из психоделиков могли бы, вероятно, извлечь те из них, кто страдает разного рода психическими расстройствами, характеризующимися такими аспектами психической ригидности, как зависимость, депрессия и одержимость.

«У взрослых наблюдается целый ряд трудностей и патологий, таких, например, как депрессия, которые связаны с феноменологией размышлений и характеризуются чрезмерно узким фокусом с акцентировкой на эго, – пишет Гопник. – Вы замыкаетесь на одном и том же предмете, не можете уйти от него, становитесь одержимым и, возможно, зависимым. Мне кажется более чем правдоподобным, что психоделические переживания могли бы вывести нас из этих состояний и дать нам возможность переписать прежние истории, касающиеся нас самих». Подобный опыт, по мысли Гопник, мог бы стать своего рода перезагрузкой – как в том случае, когда вы «вводите шум и грохот в систему», закосневшую в жестких рамках шаблонов, из которых она не может выйти. Существенно понижая активность сети пассивного режима работы мозга и ослабляя хватку эго – состояния, которые, по мнению Гопник, могут быть в равной степени иллюзорны, – можно было бы помочь таким людям. Высказанная ею мысль о возможности перезагрузки мозга во многом напоминает идею Кархарт-Харриса о встряхивании снежного шара: и то, и другое суть метафора, подразумевающая способ усилить энтропию (или тепло) в закосневшей (или замороженной) системе.