В 1998 г., всего через месяц после того, как она окончила ординатуру медицинской школы, у Флаэрти случились преждевременные роды. На свет появились два мальчика-близнеца. Ни один из них не выжил. Психологическая и физическая травма, трагедия, гормональный всплеск… — всё это каким-то особым образом повлияло на женщину. После десяти дней сокрушительной тоски ею вдруг овладела редкая форма мании, проявившаяся в невероятном желании писать. Вскоре она уже покрывала словами все доступные поверхности. Она исписывала клочки туалетной бумаги, собственное белье, собственные руки. Она извергала из себя мощные потоки прозы, среди ночи занося их в виде мельчайших значков на крошечные листки-наклейки. Она не переставала писать, даже когда садилась за руль.

Позже она заметила, что это был «порыв, которому невозможно противостоять». И добавила: «Я только это и осознавала — что у меня масса ценнейших идей, которые нужно срочно записать, иначе я их забуду».

Но Флаэрти понимала, что у нее маниакальное состояние, «постоянное напряжение», «патологическое многословие», «возбуждение, касающееся всего на свете». Даже оказавшись в таком состоянии, Флаэрти почти сразу же поняла, что в происходящем с ней нет совершенно ничего нормального. Совсем недавно, учась в медицинской школе, она читала об этом расстройстве. Называется оно гиперграфией — патологическим желанием писать. И она быстро приняла решение:

«Я смотрела на всю эту свою писанину и понимала, что по большей части это чушь, которую старшеклассницы пи шут в своих дневничках. И я подумала: если у человека гиперграфия и его не публикуют, значит, он просто графоман, это болезнь, такое поведение — симптом психического отклонения. А вот если его публикуют, то это уже не болезнь. Такой человек считается писателем».

И Флаэрти стала направлять свою страсть на писание определенных текстов, из которых позже сложилось две книги, опубликованные впоследствии. В водовороте захлестывающих ее эмоций она каким-то образом ухитрилась сохранить трезвый, расчетливый взгляд профессионала. Но ее выбор имел в себе и глубоко человеческий аспект. Флаэрти хотела найти смысл в происходящем, ей это было необходимо. Ей хотелось не только писать, но и общаться с другими.

Во время беседы с Флаэрти я поразился, до чего ее язык напоминает мне разговоры с Дереком Амато и Брюсом Миллером.

«Мне отчаянно хотелось общаться с людьми, — призналась она мне. — У меня было желание рассказать всем обо всем, что я когда-либо в жизни думала. Но я хотела и понять, смогу ли я найти еще кого-то, кто прошел через то же, что и я. Мне хотелось, чтобы люди осознали: их мозг влияет на то, как они пишут».

Как-то раз Флаэрти сказала: те, кто ее не знает, часто спрашивают, почему она все-таки называет случившееся «болезнью», ведь даже она сама часто относится к этому как к «чуду».

«Отчасти это из-за того, насколько сильно писательство оторвало меня от всего остального, — объясняет она. — А еще из-за того, как странно я себя ощущала: меня вдруг забросило в креативное состояние, но я-то понимала, что дело тут, скорее всего, в биохимических изменениях, которые происходят после родов. Мне очень не нравится думать, будто писательство, один из самых утонченных, даже трансцендентных талантов, находится под таким влиянием биологии. В то же время как нейрофизиолог и нейропсихолог я осознавала: если мы сумеем воздействовать на флуктуации креативности, не исключено, что мы сможем найти и способы ее усиливать».

Флаэрти изучила все, какие только смогла отыскать, описания патологических случаев и исторические примеры, касающиеся опыта других людей, переживавших сходные всплески креативности: и сам порыв творить, и ментальную гибкость, позволяющую делать это с легкостью. Она прочла работы Брюса Миллера и Дарольда Трефферта о приобретенном синдроме саванта. Она проштудировала несметное количество научных и околонаучных публикаций, связывающих психические болезни с великими произведениями искусства. Ознакомившись с трудами психолога Кея Редфилда Джеймисона и некоторых его коллег, она узнала, что для прозаиков вдесятеро выше, чем для обычных людей, вероятность наличия биполярного расстройства, а для поэтов — в сорок раз выше. Она обнаружила и еще одну любопытную связь: хотя генетическая составляющая биполярного расстройства и шизофрении, судя по всему, передается из поколения в поколение, разрушая жизни тех, кого эти болезни затрагивают сильнее всего, часто случается так, что (как утверждает ряд исследователей) те, кого болезнь коснулась не очень сильно, получают благодаря ей необычную энергию и нетривиальные идеи, что помогает тем, у кого есть еще и талант, достичь настоящего величия и вечной славы.

Существует масса прозаиков и поэтов, которые все время страстно пишут и рифмуют, но их работа никогда не будет считаться гениальной. Существует и множество вдохновенных гениев, у которых нет никакого биполярного расстройства. Однако Флаэрти поразилась, как часто ей удавалось находить те совпадения, которые она искала: бесчисленные случаи, когда, судя по всему, душевная болезнь сопутствовала величию. Она узнала, что у Уильяма Джеймса, писателя, философа и психолога, было биполярное расстройство, правда, в мягкой форме. Его брат Генри, знаменитый прозаик, страдал депрессией. Похоже, их недуги словно бы попали в золотую середину, позволив им при этом нормально функционировать и успешно творить, в отличие от их менее известного и менее плодовитого биполярного брата Роберта Джеймса. Более того, Флаэрти лично лечила писателя Уильяма Стайрона, чье нисхождение в пучины разрушительной депрессии привело к созданию книги «Зримая тьма» (1990).

«Стайрон очень серьезно относился к тому, что он болен, — отмечает Флаэрти. — Он очень много об этом размышлял. Ему хотелось понять, как подчеркнуть ту важную роль, которую играют недуги в вашей жизни».

Многие неврологи сегодня полагают, что Достоевский страдал редкой формой височной эпилепсии, открытой лишь в 1970-х гг., — так называемым синдромом Гешвинда, одним из симптомов которого является гиперграфия. Наличие такого заболевания объяснило бы резкие перепады его настроения, ощущение обреченности, быстро сменяющееся экстазом, и его всепоглощающее желание писать. Возможно, Льюис Кэрролл тоже страдал этим недугом. За свою жизнь он написал 98 721 письмо. По мнению Флаэрти, знаменитая сцена из «Алисы в Стране чудес», где героиня падает в кроличью нору, невероятно похожа на столь же знаменитое описание «ауры» припадка у Флобера, еще одного эпилептика. В одном обзоре медицинской и художественной литературы она отыскала и других возможных кандидатов на эпилепсию: в их число вошли Теннисон, Эдгар По, Суинберн, Мольер, Паскаль, Петрарка и Данте.

Флаэрти, как и Миллер, отметила, что все мозговые заболевания, которые, как она выяснила, специалисты связывают с гиперграфией (и многие из мозговых недугов, связанных с креативными всплесками в других сферах), затрагивают участки височных долей мозга, пролегающие под лобными долями и теменной долей примерно за глазами и за ушами, слегка не доходя до затылка.

Дефекты, возникшие в этой части мозга, могут порождать определенного рода нейронный каскад в другой его области. Трудно дать детальную характеристику этого каскада, поскольку мозг — очень сложно устроенная штука, которая во многих отношениях остается для нас загадкой. Как мы рассказывали в предыдущей главе, возмущения, возникающие в височных долях, могут распространяться по мозгу. Представьте себе, что вы кинули большой камень в середину пруда: волны расходятся от него во всех направлениях. Точно так же «мозговые волны» идут через систему связей к другим частям мозга — например, в эмоциональную лимбическую систему (которая, как полагает Флаэрти, может играть ключевую роль в появлении всепоглощающей жажды общения) или в лобные доли — генератор движения и идей.